Факелоносцы - [48]

Все было кончено, ослепительное пламя горящих кораблей освещало трупы, усеивающие песок вдоль линии отлива, будто выброшенные морем водоросли. Снова стал слышен свист морского ветра и шорох волн. Британская сторона пересчитывала своих убитых и раненых, и Аквила встал на колени подле Крадока, помогая ему унять кровь, сочившуюся из раны на шее.

— Гляди-ка, в легионах, видно, неплохо учили драться. Добрая была схватка. И тем, что я жив, а не лежу на песке с проломленной головой, я обязан тебе. Я этого никогда не забуду.

— В пылу боя отражаешь удар от товарища все равно как от самого себя, — отозвался Аквила. — Не стоит придавать этому такого значения. Лежи тихо, а то мне не остановить кровь.

В нескольких шагах от них, ярко освещенный пламенем, вырывавшимся из оскаленной носовой фигуры ближайшей ладьи, стоял, опираясь на покрасневший от крови меч, Вортимер. Его яркая желтая туника прилипла к телу и была вся перепачкана и изорвана. Он улыбнулся Амбросию, стоя в золотившейся пенной кайме, и сказал:

— Неплохой получился союз. Мы скрепили его кровью, а это покрепче пиршественной браги.

12 Две сестры

«Крадок явно преувеличил богатство своей долины», — думал Аквила, спускаясь на лошади с низкой седловинки на тропу, которую ему указал человек с переправы. Все вокруг поросло папоротником-орляком, уже начавшим желтеть, однако там, где папоротник скосили на выстилку пола и еще не успели убрать, он горел яркими пятнами, глянцевито-золотыми, как лепестки лютика. Внизу в излучине реки мелькнул дом с тесно обступившими его хижинами, ничем не примечательный, приземистый, крытый вереском, — дом мелкого вождя, хозяина нескольких горных долин, нескольких сотен голов скота и нескольких десятков копий. Но может быть, любому человеку родная долина, когда он вдали от нее, кажется богаче и краше всех других и, может, нет слаще яблок, чем те, что растут в твоем собственном саду? Вот и его, Аквилы, родная долина в Стране Холмов… Он резко осадил нахлынувшие воспоминания, как осадил бы перед неожиданной ямой на дороге свою рыжую кобылу Инганиад.

Почти год прошел с той поры, когда лекарь Эуген привел его к правителю Британии. За этот год он худо-бедно залатал свои душевные раны, нашел какое-то место для себя в окружении Амбросия и даже заработал себе имя, хотя — он знал это — имя было не очень-то лестное. Мрачный человек со шрамом на лбу и хмурой складкой между бровями, он не имел друзей. Казалось, он носит непроницаемый панцирь, а это не располагает к дружбе. Одни звали его Дельфин, как некогда звал его старый Бруни из-за татуировки на плече. Другие — Одинокий Волк… Жалко, нет Феликса. Он бы порассказал, каким был Дельфин в прежние времена. Как весело они хохотали и как хорошо им было стрелять диких птиц на Танатских болотах! Но Феликса, наверное, давно нет в живых, скорее всего он пал, защищая Рим, и теперь лежит где-нибудь в болотах у берегов Пада.[25] А вандалы, по слухам, снова наступают на Италию…

Привычным движением Аквила успокоил лошадь, прежде чем пустить ее вниз по каменистой тропе, и мысли его вернулись к прошлому лету. Тогда вслед за Молодыми Лисами к ним пришли вожди многих кланов, и Аквила все лето обучал людей, как до этого объезжал лошадей зимой, пытаясь вбить в головы диких горцев, привычных к седлу, понятие о том, что такое регулярная кавалерия. Странно было снова оказаться в роли декуриона конницы.

Но несколько недель назад до них докатилась весть, что Вортигерн, покинутый сыновьями и большинством сторонников, бежал на север, в земли, захваченные Октой и его разбойничьими бандами, и Амбросий решил сразу же двинуться на юг, чтобы обсудить случившееся со своими новыми союзниками. Вот почему Аквила этим тихим осенним днем спускался с гор во владения Крадока — его выслали вперед предупредить вождя о том, что Амбросий прибудет с наступлением сумерек и что он просит дать приют ему и его спутникам.

Жилище вождя и лепившиеся вокруг хижины все приближались, и наконец Аквила увидел дым от очага, ползущий к вершине ржаво-коричневой горы, прямо за домом, и несколько человек, копошащихся возле огородов и коровников. Тропа свернула вправо к деревне в обход небольшого фруктового сада. Спелые яблоки висели на клонящихся к земле ветках полудиких низкорослых яблонь, и из памяти, как тени, вдруг выплыли звонкие строчки песни:

Серебряные яблоки висят на ветвях, сгибаются под их тяжестью ветви.

Дерево поет, звенит на ветру.

Но яблоки здесь были совсем не серебряные, а обыкновенные, желтые с красным, да и ветра в ветвях не было. Косые лучи неяркого осеннего солнца прорезали сад, бросая тень от каждого дерева к подножию соседнего. Неожиданно Аквила почувствовал в саду какое-то движение, раздался девичий смех — и среди листвы замелькали яркие краски: темно-красная, шафранная, коричневая, а затем густо-синяя, глубокая, точно оперение зимородка, и он понял, что это стайка девушек собирает урожай.

Они, очевидно, тоже заметили его. Смех оборвался, и на мгновение воцарилась тишина, а затем две девушки, оставив подруг, побежали к дому вождя, должно быть, сообщить о появлении незнакомца. Аквила ехал по деревне медленно, опустив поводья на шею Инганиад. Где-то совсем рядом слышался звон кузнечного молота. Когда он проезжал между крытыми папоротником хижинами, из-под навеса, где стоял ткацкий станок, вышла женщина с перекинутым через руку куском только что снятой со станка ткани. Она обернулась и проводила Аквилу взглядом, когда он проезжал мимо; рядом у ее ног маленький мальчик и щенок вырывали друг у друга ветку дикой сливы, с еще не опавшими коралловыми и алыми листочками. Выехав на открытую площадку перед домом Крадока, Аквила снова увидел тех двух девушек — они дожидались его в дверях, и он решил, что девушки, вероятно, из домочадцев Крадока, поэтому-то они и сбежали из сада, чтобы встретить гостя, как подобает, на пороге дома.