Фадеев - [56]

В 1930 году в предисловии к роману Фадеев привел известные строки Энгельса о родовом укладе: «Без солдат, жандармов и полицейских… без тюрем, без судебных процессов — все идет своим установленным порядком… Все равны и свободны… А каких мужчин и женщин порождает такое общество!..» Возвращение человека к этому счастливому строю, по Энгельсу, невозможно на прежней, первобытной основе. Только революционное преобразование мира способно возродить равенство и братство родового быта, но уже в новых, высших человеческих формах. «Все вышеизложенное, — писал Фадеев, — и есть в сжатом виде основная тема или идея романа «Последний из удэге». Фадеев писал: «…мне не так важно было дать точную картину жизни именно данного народа, сколько дать художественное изображение общего строя жизни и внутреннего облика человека времен родового быта».

Много лет спустя в солнечное утро на подмосковной даче Александр Трифонович Твардовский завел с дочерьми разговор о новых звездах в поэзии на рубеже 50— 60-х годов. Разговор о поэзии молодых превратился, по существу, в яркую лекцию. Дочери слушали, позабыв о своих, намеченных заранее, воскресных планах. Твардовский увлекся, как увлекался всегда, когда говорил о деле своей жизни — о литературе, о роли писателя в нашем обществе. Не всех, ярко и шумно входивших в литературу, соглашался он признать подлинными поэтами, объясняя дочерям разницу между славой и модой. Доказывая, что поэт — это прежде личность, он включал в это понятие не только талант, но и особенный внутренний мир, знание жизни, добытое своим опытом.

А пояснил Твардовский свою мысль на примере Фадеева, входившего в литературу во всеоружии этих качеств. Здесь поэт заговорил, как запомнят дочери, «об одной из своих любимых книг — романе «Последний из удэге», который относил к советской классике».

«Отец рассказал нам о том, — вспомнит Вера Александровна Твардовская, — что в одном из первых изданий ему было предпослано предисловие автора, объяснявшее замысел романа влиянием работы Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Признавая это объяснение и несколько наивным, и упрощающим многосложную проблематику романа, Твардовский восхищался значительностью и благородством идеи, вдохновившей талантливого писателя, — идеи возрождения малых народов. И, как бы объясняя, почему он не принимает всерьез некоторые фейерверки в современной поэзии, он особо подчеркнул, что считает основой творческого взлета в отдельных частях этой незаконченной книги соединение жизненного опыта с высокими идеями марксистской философии».

…Женившись на Валерии Герасимовой, Фадеев жил вдали от шумных московских улиц, на тихой 5-й Лучевой просеке в Сокольниках.

В те годы Сокольники были глухим Подмосковьем. Как вспоминают старожилы, друзья Фадеева тех лет, только на некоторых лучевых просеках довольно густого и свежего лесопарка были построены дачи. Сразу же за заводом «Красный богатырь» и селом Богородским начинался Погоно-Л осиный остров — настоящий бор, считавшийся заповедником со времен царя Алексея Михайловича. Хотя заповедник этот и был распланирован и хозяйство велось там образцово, он был настоящим лесом. Там, между огромных сосен, вдруг обнаруживались заросшие то ромашкой, то ландышами поляны, которые к вечеру покрывались обильной росой. Зайти в этот лес — значило совсем забыть о большом городе, о его дыме, смраде и суете, и только отдаленный грохот невидимого поезда или резкий гудок «Красного богатыря» напоминали о Москве.

Зато работать никто не мешал. Один из тех, кто помог А. Фадееву войти в литературу, а затем и стал другом писателя на долгие годы, Юрий Либединский вспоминал: «Получив эту комнату, Саша тут же вызвал с Дальнего Востока свою мать, Антонину Владимировну, потом сестру Татьяну Александровну с маленькой дочкой. Саша и до того много рассказывал о своей семье и особенно о матери. Он нежно любил ее, гордился ею…

Так как Саша поселился в Сокольниках, то и я в лето 1926 года снял дачу там же…

То первое лето, когда мы поселились в Сокольниках, было для Саши временем особенно напряженной работы. Иногда он писал у нас на даче, которую мы снимали неподалеку. Мне с тех пор запомнилась его манера работать, буквально по целым суткам не вставая от письменного стола. Бывало, что утром, проснувшись, я обнаруживал его за письменным столом, видел его склоненную шею, его затылок, в очертаниях которого всегда было что-то очень молодое, упрямо-мальчишеское. Горела настольная лампа, видно было, что в эту ночь он так и не ложился. В любое время дня он отсыпался и снова садился за письменный стол. Работал он над каждой фразой, над каждым абзацем, оттачивая их до предельной выразительности, до полногласного звучания.

В эту работу он вкладывал все свои силы. Просидев за столом восемь-десять часов, перекусив и поспав, он снова садился за работу, и опять на много часов. Так продолжалось две-три недели. К концу такой работы он доходил почти что до изнурения, до общей слабости.

— Державы в теле не хватает, — говорил он жалобно.

В процессе этой работы он настолько овладевал текстом, что целые страницы мог читать наизусть».