Фадеев - [125]

Хотя Фадееву было свойственно «медленнописание», он все же по опыту работы над «Молодой гвардией» знал, что при вдохновенном труде способен создать большую вещь в относительно недолгий срок. В борении с трудностями он переживал частые минуты отчаяния. Однако он долгое время не хотел сдаваться. Работа над «Черной металлургией» — это мучительный процесс преодоления упадка творческой работоспособности. Причин было достаточно. Частые отрывы от работы над романом ради общественных дел и по болезни требовали длительных усилий для обретения творческого настроения.

Но все же в течение четырех лет работы над романом у Фадеева были периоды, когда он чувствовал себя физически в удовлетворительном состоянии. А потому и ссылки на болезнь и занятость делами внетворческого характера оказались уже недостаточными, чтобы объяснить, почему за несколько лет работы роман так мало продвинулся вперед. И когда все «объясняющие» и «извиняющие» мотивы были исчерпаны, когда многократные обещания закончить роман в самое ближайшее время остались неоправданными, — в этот момент необходимость внести в задуманный сюжет некоторые изменения, продиктованные внелитературными обстоятельствами, стала тем новым мотивом, за который схватился Фадеев в попытках оправдать в глазах общественности свою неудачу с последним романом.

Задумав писать произведение широко, панорамно, Фадеев затем решает сузить диапазон произведения, сделать более локальными «ландшафты» действий, усилив и выделив собственно житейскую, семейно-бытовую проблематику.

«Говоря очень условно, — сообщал он в одном из писем, — роман, строившийся как «Война и мир», строится теперь, скорее, как «Анна Каренина».

Один из эмоциональных, идейно-нравственных рефренов задуманного романа как раз в том, что в жизненных ситуациях «нельзя решать вопрос по справедливости «без психологии», тем более если речь идет о социалистической законности как форме общественного выражения правды и добра.

В эти годы, как уже сказано, Фадеев часто испытывал «жажду творчества», находился в состоянии «необходимого для творчества душевного равновесия».

Очевидно, что «кризис» с романом на почве переоценки технической, проблемы затронул не то, что уже было написано, а еще не реализованные аспекты замысла. А это уж не такая великая «катастрофа». И если незначительная объективная помеха на пути создания романа была воспринята Фадеевым в столь болезненно преувеличенных размерах, вызвала у него «нравственный шок», заставила его говорить о «кризисе», «фиаско», «аварии», то объяснение такого настроения свидетельствует не о реально-объективных причинах, а о крайне пошатнувшемся психическом состоянии писателя. «Я болен, — писал он А. Н. Суркову еще в апреле — мае 1953 года. — Я болен не столько печенью, которая для врачей считается главной моей болезнью, сколько болен психически. Я совершенно, пока что, неработоспособен».

Роман не получился.

Он страдал невероятно: неужели его ждет впереди бесплодие? Зачем же ему такая жизнь?! Мучила боль за судьбы людей, ставших жертвами беззакония.

Узнав правду об И. В. Сталине, его деспотизме и произволе, Фадеев воспринял это как самую жестокую ошибку в своей жизни. В траурные дни похорон И. В. Сталина Фадеев, как и все, тоже писал о величии ушедшего и даже о его… гуманизме. Он считал, что и Ежов и Берия злодействовали тайно, скрыто от Сталина.

Фадееву ясно, что Берия «не был заинтересован в выправлении этих вражеских действий («ежовщины») по отношению к честным людям». Но Фадеев все еще убежден (это июль 1953 года), что при Сталине «для этого была полная возможность». Лишь спустя какое-то время он поймет, что и тут ошибался. И железная воля Фадеева, которую не пугали ни вражеские пули, ни раны, угаснет, растает, как свечка.

Антал Гидаш запомнил: «Фадеев размышлял о чем-то. Потом поднял глаза к висевшему на стене портрету Сталина.

— Да, этому человеку я верил… — произнес он, как бы отвечая своим мыслям».

«Прощай», — сказал Фадеев многим своим друзьям перед смертью — Константину Федину, Анталу Гидашу, Константину Симонову… Говорил без нажима, тихо, спокойно. Они видели перед собой человека в форме, внешне здорового, бодрого, высокого, более красивого, чем в юности, с блестящими, голубовато-серебристыми волосами.

Театральный критик Инна Вишневская в пятидесятые годы работала в аппарате Союза писателей СССР. Ей запомнился не будничный, повседневный Фадеев, а тот, что стоял уже у последней черты, истерзанный душевной болью, несчастный.

Было это после XX съезда партии. На общем собрании писателей читалось письмо ЦК КПСС о культе личности И. В. Сталина:

«Я, как, возможно, и другие, не только потрясенно и внимательно слушала сообщение о культе личности Сталина, — вспоминала И. Вишневская, — я взглядывала и на лицо Фадеева (чтение происходило в Союзе писателей СССР). Фадеев всегда был бледным, но тогда эта бледность приобрела какой-то свинцово-сероватый оттенок, и главное глаза — полные непролитых слез».

Речь шла не о каком-то абстрактном культе, какой-то абстрактной личности, речь для Фадеева шла о еще вчера близком человеке, и этот человек, вождь народа и партии, представал минута за минутой, страница за страницей совсем не тем, каким казался, в какого он верил. В душе Фадеева происходило то, что можно назвать словами: крушение внутреннего мира и темное ощущение безысходности: «Смерть показалась более легким испытанием, нежели встреча с будущим. Возможно, все это и не так», — заключает свои воспоминания И. Вишневская.