Ф. В. Булгарин – писатель, журналист, театральный критик - [137]
Польше же Булгарин был обязан знакомством, хотя и поверхностным, с еврейскими жизнью и культурой, недоступными и экзотическими для большинства россиян[1174]. Среди булгаринских персонажей евреи появляются достаточно регулярно, и не исключено, что для многих тогдашних российских читателей первая встреча с еврейством состоялась именно на страницах булгаринских произведений. Увы, из всех национальных меньшинств у Булгарина евреи «получают наиболее последовательное негативное воплощение» (Кёпник, с. 147). Они «всюду выставлены на посмешище. Они единообразно нечестны и алчны. Они непатриотичны. Они – постоянный источник слухов, фактов и вымыслов. Делая каждое из этих утверждений, Булгарин виновен в трансформировании традиционных предрассудков и обвинений в чересчур упрощенную и одностороннюю картину российского этнорелигиозного меньшинства. Эта картина, несомненно, была популярной среди массы в значительной степени неискушенных читателей, покупавших книги Булгарина» (Алкайр, с. 145)[1175].
Как свидетельствует Кёпник, критическая оценка Булгариным евреев «основывалась не на религиозной или расовой идеологии, но на играемой евреями социально-экономической роли, как журналист ее понимал» (Кёпник, с. 148). Кроме того, «трактовка Булгариным евреев в его работах не всегда одинакова. С течением времени его антипатия словно превращалась в нейтральное отношение или даже в завуалированную (backhanded) симпатию» (Тумим, с. 245). Елена Кац (Elena Katz), автор относительно недавней публикации о Булгарине и еврействе (читавшая Джошуа Куница (Joshua Kunitz) и Моху, но не знакомая с работами Кёпника и Тумима), признает, что в булгаринской вселенной «некоторые евреи могут быть хорошими»[1176]. Одновременно она почему-то утверждает, что Булгарин считал евреев «неисправимыми» (could not be reformed)[1177]. Если так, откуда тогда возьмутся хорошие евреи? Кёпник более точен, когда указывает: «Для решения еврейского вопроса Булгарин отстаивал перевоспитание евреев в духе европейских идей, наподобие того, что удалось осуществить во Франции» (Кёпник, с. 147).
По мнению Тумима, отношение Булгарина к евреям было прежде всего «обусловлено атмосферой в Польше в конце XVIII в. Считалось, что евреи как бы держат польскую шляхту в заложниках, контролируя ее финансовые дела. На портреты евреев в “Иване Выжигине” сильно повлияли антисемитские памфлеты, имевшие хождение в Польше 1780–1790-х гг.» (Тумим, с. 244–245). «С авторитетом очевидца – поскольку он описывал хорошо знакомый ему регион – Булгарин судил о евреях как о высокоорганизованном сообществе внутри другого сообщества и приписывал им многие из зол, которые привели к распаду Польши. Подобные допущения, по-видимому, должны были принести большую пользу России. Булгарин предупреждал принявшую его страну о евреях, которые тоже стали ее подданными» (Моха, с. 172). Но вернемся к собственно польско-русской проблематике. После разгрома в 1823–1824 гг. тайных студенческих обществ филоматов и филаретов при Виленском университете (в результате чего Лелевель был отстранен от преподавания) и особенно после Польского восстания 1830–1831 гг. Булгарин стал усердно культивировать в себе «имперскую идентичность»: его «лояльность империи пересилила национальные привязанности» (Тумим, с. 164). Согласно Алкайру, «одной из главных причин написания “Петра Ивановича Выжигина” было желание Булгарина отвести от себя подозрения в полонофильских симпатиях и подчеркнуть свою преданность России и трону» (Алкайр, с. 87). По мнению Тумима, «Мазепа» – «фактически аллегория» (Тумим, с. 172) того же польского восстания 1830–1831 гг.
К середине 1840-х гг. стало очевидным, что Булгарин не является «рупором польских интересов, но целиком идентифицировал себя с российскими имперскими порядками» (Кёпник, с. 145). Алкайр даже полагал, будто Булгарин, «словно религиозный неофит ‹…› стал со временем более русским, чем сами русские» (Алкайр, с. 141), а Куниц называл Булгарина «поляком-ренегатом»[1178]. Таким образом, личную и творческую судьбу Булгарина правомерно изучать с точки зрения «маневров, которыми польский писатель мог или, наверное, должен был пользоваться, чтобы добиться успеха в России» (Моха, с. 63).
В любом случае несомненно одно: «…специфические обстоятельства рождения, воспитания и образования поставили Булгарина в незавидное положение вечного чужака, разрывающегося между родной и приемной страной»[1179]. Парадоксальным образом, Булгарина идентифицировали одновременно «и с антирусски настроенными поляками, и с антипольски настроенными русскими, и с католиками, и с православными»[1180]. Все это не могло не повлиять на душевный склад Булгарина. Сочинитель, «по всей вероятности, страдал от различных форм психоневроза»: «мании преследования» (Васлеф, с. 26, 129), «внезапных и резких перемен настроения; крайней нервозности, подозрительности и раздражительности; глубокой депрессии и паранойи»[1181]. Даже печально известное и неистребимое булгаринское «тщеславие можно, наверное, более корректно интерпретировать как одно из многих проявлений базового чувства неуверенности в себе» (Алкайр, с. 35).
