Ф. В. Булгарин – писатель, журналист, театральный критик - [133]

.

Изучение булгаринского утопизма в контексте некоторых иных, предшествовавших и современных ему российских и западных утопий получило дальнейшее развитие в докторской диссертации Денниса Нойеншвандера (Dennis Neuenschwander, впоследствии крупный мормонский деятель), написанной в Сиракузском университете под руководством Роберта Стейси[1132]. В связи с «Правдоподобными небылицами…» Нойеншвандер подмечает несколько любопытных деталей. Во-первых, Булгарин-утопист не делает «попыток устранить неравенство в обществе с помощью ограничения или отмены частнoй собственности. ‹…› Что касается доходов, основное зло неравенства в обществе будущего сохраняется»[1133]. Во-вторых, в отличие от западных утопистов, «старающихся сохранить баланс между смертностью и деторождением, Булгарин предпочитает изображение многочисленности населения земли»[1134]. В-третьих, булгаринский текст «не оставляет никаких указаний на связь между развитием естественных наук и моральными обязательствами человека»[1135].

«Невероятные небылицы…» интерпретируются Нойеншвандером так: Булгарин, «по всей видимости, указывает, что человек в конечном счете способен на достижение утопии, но должен сначала пройти через некие предварительные стадии, проведя большую часть своей истории в невежестве, за которым следует период интеллектуального высокомерия. Потом наступает царство утопии – подлинного знания, в том числе познания самого себя, и мудрых и справедливых законов, на которых зиждется превосходство человека»[1136]. Любопытно, что в диссертации Мохи (оставшейся неизвестной Нойеншвандеру) в связи с «Невероятными небылицами…» говорится, что «общий сатирический эффект булгаринской аллегории усиливается соответствующими “уровнями” трех изображенных в ней обществ: чем ближе к центру земли, тем просвещеннее оказываются их обитатели. Подразумевается, что обитатели поверхности земли – самые невежественные из всех» (Моха, с. 163).

«Сцена из частной жизни…», по мнению Нойеншвандера, слишком коротка, чтобы сделать выводы о том, какая именно «социальная или политическая организация идеального общества» здесь изображена. Очевидно лишь, что «Россия занимает среди других стран мира высокое место»[1137]. Обобщая, он констатирует, что Булгарин «не сообщает подробностей об управленческих процессах ни в одном из своих утопических произведений» и «использует утопический жанр преимущественно для исторического оправдания собственных вкусов и взглядов на проблемы литературы и общества»[1138]. Булгарин «больше заинтересован в критике современного общества, чем в том, чтобы предлагать жизнеспособные альтернативы»[1139].

Некоторые исследователи объясняют консервативными убеждениями Булгарина тот факт, что его картина устройства общества будущего, за вычетом свидетельств технологического прогресса, «не особенно меняется по сравнению с Россией 1824 года»[1140]. Представляется, однако, что Булгарин по убеждениям был скорее «либералом-государственником, т. е. видел необходимость и неизбежность реформ, но считал, что инициатива во всех усилиях в данном направлении должна исходить от государства» (Тумим, с. 7)[1141]. В силу естественных причин до восстания декабристов либеральные воззрения Булгарина выражались более открыто и с большим оптимизмом, чем после оного[1142]. Не случайно чешский славист Иво Поспишил (Ivo Pospíšil), рассмотревший и более поздние утопические сочинения Булгарина («Письма жителей кометы Белы к жителям Земли» (1832), «Разговор в царстве мертвых» (1834), «Похождения Митрофанушки в Луне» (1837) и др.) и обнаружил в них «более или менее скрытые иронию и сарказм, в основе которых дистопия, нередко предвосхищающая горький сарказм конца XIX и всего XX вв. ‹…› Просвещенческий исторический оптимизм Булгарина исчезает, уступая место пессимизму и скепсису: люди развиваются не в сторону технологического совершенства и строгих моральных принципов, а скорее в направлении несовершенства и аморальности»[1143].

«Северная пчела» и ее влияние на читателей

Если Булгарин в глубине души и мечтал о серьезных реформах в каких-либо областях российской жизни, высказываться об этом публично на страницах издаваемых и редактируемых им периодических изданий он не мог, ведь даже успешное прохождение материала через предварительную цензуру не гарантировало автору и/или публикатору материала освобождение от ответственности. В России первой половины XIX в. частная газета, распространяющая внутригосударственные и зарубежные новости, «надежнее всего могла обеспечить продолжительность своего существования путем усвоения лояльного тона» (Кёпник, с. 50) по отношению к властям. «Северную пчелу» «на протяжении всего своего царствования» (Кёпник, с. 110) регулярно читал сам император Николай, который в 1848 г. еще и лично цензурировал сообщения «Северной пчелы» о революционных событиях в Западной Европе. Стоит ли удивляться, что в газете «Россия приводилась в доказательство того, что монархический строй с его концентрацией власти, обширными поместьями и регулируемыми государством банками обеспечивает крепкий и стабильный политический и экономический порядок»! (Кёпник, с. 173).