Ежедневные заботы - [18]

Вот на этот запах, понимаете, и идут ошалелые от восторга крабы. Он им милее аромата изысканных духов Вылей в чашу хоть целый флакон «Шанели» — не подойдут, а вот на гниль — пожалуйста, сколько угодно! Чаша весов висит на трех коротких цепях, они сходятся, образуя треугольник, и к его верхней точке привязана веревка.

— Американский самодур, так это называется, — сказал Василий Петрович.

Термин вполне знакомый рыболову. На Черном море с помощью самодура ловят бычков, ставридку и прочее. Но там снасть совсем другая А здесь неужто все ограничивается чашей? Да ведь и она неглубока. Вроде как мелкая тарелка.

— Секрет тут простой, — объясняет Василий Петрович. — Только краб заползет на нее, на чашу, надо ее спокойненько так поднимать. Сползти он не успеет — туго соображает, — а уж если вы беседуете с кем, зазевались, значит, он уйдет. Веревку, стало быть, нужно держать на весу, чувствовать, что там, под водой, делается.

И с этими словами он спокойненько так вытащил чашу, а в ней, как на блюде, лежал и пошевеливал клешнями большущий серо-зеленый краб.

Тут я и понял, что чаша эта не иначе как от весов морской Фемиды и служит не только известным символом правосудия, но еще и средством исполнения приговора. Вот какой казус в юридической практике.

Сырая рассветная мгла пронизывала насквозь. Задул береговой бриз, в отдалении уже поднималось кипение волн. Холод побежал за ворот куртки. И тут я вспомнил один рекламный плакат, — впервые увидел его еще в Нью-Йорке в день приезда, а потом он преследовал меня со страниц газет и журналов. На нем красовались три бутылки трех разных фирм и, соответственно, с различными этикетками. Под первой стояла подпись: «Неплоха «Смирновская», под второй: «Хороша «Эльзасская», под третьей: «Но ничто не сравнится с настоящей «Столичной» из СССР». Мистер Кендалл, крупный бизнесмен, чьи интересы лежат во многих сферах торговли и промышленности, действовал энергично и в этом случае.

И, решив поддержать его бизнес, я вытащил из внутреннего кармана куртки некое вместилище с изображением нашей старой гостиницы «Москва». Несколько глотков укрепили наш дух и тело, убедительно подтвердив точку зрения председателя Американо-советского торгово-экономического совета.

Между тем, пока я отдавался внутреннему монологу, Василий Петрович, чутко ощущая рукой, как эхолотом, малейшее движение там, под водой, таскал из залива одного краба за другим, переселяя их в ведерко.

Боязливо всходило солнце, и чем выше оно поднималось, тем слабее поддувал береговой бриз. Теперь он налетал слабыми, замирающими порывами. Вдруг совсем недалеко от нас из клочьев тумана показался парусник, как будто всплыл со дна залива. В сознании качнулась когда-то запавшая в память фраза и вытянулась слово за словом в кильватерном строе: «Переменив галс, он вытравил грота-шкот и пошел фордевинд прямо на абордаж». Парусник исчез в направлении Саусалито.

Четыре часа провели мы на этом причале, четыре часа прямо перед нами возвышался то черный на сером, то серый на синем, то синий на розовом и, наконец, в лучах крепнущего солнца золотистый на розовом Голден-гэйт бридж — мост Золотых ворот.

Тридцать крабов барахтались в ведерке, и среди них только два мои. В девять часов, отстояв одиннадцать минут в очереди к дверям кафе в отеле «Уэтсбери», я сидел за завтраком и поглощал найденную мною в меню «яичницу-ранчо», что, как и ожидалось, было нашей глазуньей по-деревенски, то есть с картошкой и помидорами.

В глазах еще стояли темный причал, летящий парус, в ушах мешались гомон на пирсе, звуки разношерстных мелодий из транзисторов, неврастеничный смех женщины, потом — глухая тишь, объявшая огромный мир, и только шлеп-шлеп набегающих волн под деревянными мостками, будто водяной играет с кем-то в ладошки.

Нужно расплачиваться за завтрак (два доллара и сорок центов) и ехать на деловую встречу в «Бэнк оф Америка», где, в отличие от моего бумажника, этих самых долларов, хотя и сильно тронутых инфляцией, несметное количество. Но об этом позже, а сейчас о другом.

Высокие метелки придорожных платанов подметают уже совсем чистое калифорнийское небо. Мы едем в Беркли и Дэвис — университетские городки. До первого пятнадцать миль от Сан-Франциско, до второго еще шестьдесят. На выезде из уличной путаницы мелькнул огромный ясень. Двумя нижними ветвями в их узловатом сгибе он склонился к самой земле, словно стал на колени и просит пощады у современной цивилизации. Хорошо бы ему перебраться в Дэвис: здесь тихо, бьют фонтаны среди подстриженных под «полубокс» газонов, чистый воздух современных садов Эпикура. Парами и стайками гнездятся на ухоженных дорожках студенты и студентки со стопками книг под мышками, большими сумками или перекинутыми за плечо гитарами.

Нас встречает толстенький круглолицый человек с добродушной улыбкой на полных губах. Мистер Пиквик признал бы в нем свои черты и… вскоре поплатился бы за ошибку. Пол Зиннер лукав и осторожно язвителен. Его чарующая улыбка легко на доли мгновения складывается в ироническую, когда он полагает, будто поставил собеседника в тупик. Но пока он отменно любезен и, поглядывая на часы — время ленча, приглашает разделить с ним трапезу.