Ёж - [77]

В бессилии что-либо сделать я сжал кулак, сминая в нем землю и свежую влажную траву. Так ли мне были интересны загадки и тайны этого города, почему я решил в нем задержаться сверх срока? Теперь мне казалось, что мной кто-то управлял, или это была больная паранойя, вызванная ранением, тут все было расплывчато, в дымке, опутывающей мозг мягкой пеленой, выдававшей ложное за истину, навязывающее свою волю.

Рядом мяукнул котенок, призывая меня обратить на него внимание, он сидел рядом со мной и внимательно изучал меня, будто безумный ученый, который только что вколол своей любимой подопытной крысе какую-то гадость и ждал реакции. Теперь он мне казался не таким славным, как в первый день. Его огромные глаза казались фантазией сумасшедшего, они не помещались в черепе, отчего расплывались по всей морде животного, такое могло быть только в мультиках, но никак не в реальной жизни. У меня возникло ощущение искусственности окружающего мира. Будто кто-то рисовал его специально для меня. Это синее небо, тайгу, траву, котенка, я был почти уверен — если встать сейчас с земли и быстро побежать, туда — за пределы мрачных лесных исполинов, — там окажется пустота белого листа, потому что затейливый художник не успеет дописать картину окружающего мира. Потому что подопытная крыса вышла из-под контроля и заглянула куда дальше, чем можно было.

— Откуда ты взялся? — почти со злобой спросил я своего маленького пушистого друга, тот уловил недобрые интонации в моем голосе и отодвинулся от меня так, чтобы я не смог его достать рукой. — Кто тебя нарисовал для меня? — Я понимал, что мои слова звучат абсурдно, но, кроме котенка, меня никто не мог слышать, потому мне было все равно. — А самое интересное, знаешь что? — Котенок внимательно наблюдал за мной, но, естественно, молчал как рыба. Не дождавшись ответа, я продолжил: — Самое забавное, что тебя мог нарисовать я сам. — Я посмаковал эту мысль, глядя прямо в глаза моего блохастого оппонента.

Нет, пора заканчивать копаться в хитросплетениях своих извилин. Кот был котом, трава была травой, и никто мной не управлял, я сам выполз из избы, я сам набирал воду из бочки, чтобы утолить жажду…

…Спустя часа три я сидел за широким обеденным столом, сколоченным из массивных досок, отполированных временем. Передо мной лежал белый лист бумаги, рядом карандаш. Взор был затуманен красной пеленой, несмотря на то, что я должен был пойти на поправку, состояние ухудшилось, и я всерьез начал опасаться заражения крови. Я боялся, боялся не вернуться назад, боялся умереть здесь в глуши, в безызвестности, окруженный лишь зелеными гигантами и мертвыми домами. Боялся присоединиться к истории этого города, стать его маленькой частью, стать еще одним скелетом, лежащим на старой панцирной кровати. Уже полчаса, как я не сводил своего взора с белого листа, я собирался писать дневник, писать о том, что здесь произошло, писать тем, кто придет сюда, с надеждой на то, что эти строки спасут их от неминуемой гибели в этом проклятом месте. Но я боялся притронуться к карандашу, это было равносильно подписанию смертного приговора, это означало, что я смирился с судьбой и готов остаться здесь навечно.

Зачем я начал писать? Зачем я вообще пишу эти строки? Ради предостережений? Чушь, мне было плевать на тех людей, что придут в Еж после меня, меня не интересовала их судьба, я готов был обменять сотни этих заблудших душ на собственную, выменять у смерти, что сейчас стоит за моей спиной и радушно улыбается, похлопывая меня по плечу. Она уже знает, что, взяв карандаш, я смирился с ее присутствием.

Сегодня мысли особенно шаловливы, они то медленно текут в голове, то начинают прыгать из стороны в сторону, окончательно путая меня. Я задал себе вопрос, вопрос, который по-настоящему меня не волновал, но на него надо было ответить.

Для чего я взял карандаш в руки и начал писать?

Я зажал его в зубах и уставился на последнюю строку, что написал на листе бумаги. Почерк был ужасный, я боялся, что это никто, кроме меня, не сможет прочитать. Буквы плясали из стороны в сторону, наплывая друг на друга. Для чего или для кого писала свой дневник девочка? Та самая, что до сих пор сидит на горшке в общественном туалете местного клуба. Поначалу она его, конечно, писала для себя, но позже перенесение мыслей на бумагу приняло совсем иной смысл, и я понимал ее. Я, так же, как и она, не хотел лежать здесь неопознанной грудой костей, я хотел придать этому хоть какой-то смысл. Я собственноручно начал высекать из бумаги надгробную плиту, что должна была лечь поверх моей могилы. Я, как больной неизлечимой болезнью, осознавал, что жить осталось недолго, может, час, может, день, и лихорадочно начал писать себе эпитафию, но начал издалека, что бы читающий проникся этими строками, понял, что за человек написал их, что за мысли бродили в его голове, чем он дышал и чем жил.

Внезапно мне стало плохо, я слетел со стула и со всего размаха упал на пол, обжигающая волна прокатила от желудка до горла, и из меня выплеснулась вязкая темная жижа. В глазах потемнело, и весь мир поплыл куда-то в сторону и вверх. Боли не было, была лишь пустота.