Эйфория - [47]

С любовью,

Х

Они оба так долго смотрели на записку, что за это время можно было прочесть целую страницу рукописи. Но это было не простое молчание – напротив. Словно все трое – Нелл, Фен и Хелен – вели беседу, которой я не мог слышать.

– Почитаем? – предложил я. – Я приготовлю чай.

– Пора пить чай! – голосом кембриджской экономки проверещал Фен. – Поторопитесь!

– Почитаем? В смысле, вместе? – Нелл вышла из транса.

– А почему нет?

Я изголодался. Истомился без новых идей, свежих мыслей. Я молниеносно сделал чай, тенью скользя вокруг Бани, насколько это было вообще возможно в тесном углу кухни.

Едва я поставил чайник и чашки на чемодан, Нелл начала читать. На первой странице Хелен обвиняла западную цивилизацию в недостатке понимания обычаев других народов и объявляла данный факт величайшей и самой грозной социальной проблемой в мире. К двадцатой странице она успела помянуть Коперника, Дьюи[38], Дарвина, Руссо и линнеевского Человека одичавшего (homo ferus), несколько раз обогнуть глобус и декларировать, что учение о расовой наследственности, о чистоте расы есть полная чушь, что культура не передается биологическим путем и что западная цивилизация вовсе не является окончательным вариантом эволюции культуры, равно как изучение жизни примитивных сообществ не является изучением истоков нашего общества.

В первой же главе простым понятным языком она высказала многие из тех постулатов, которые осознавало наше поколение антропологов, но никто до сих пор не сумел так ясно изложить на бумаге. Но на этом месте невозможно было остановиться. Мы читали по очереди. Мы жадно глотали ее слова. Она будто написала эту книгу специально для нас и только для нас, благодатное поле, откровенный призыв: “Продолжай. Ты можешь. Это важно. Не теряй времени”.

Никакой наркотик не мог подействовать на меня сильнее. Еще через несколько глав над нами навис Бани, что-то громко восклицая. Видимо, пытался сообщить, что ужин готов. Мы захватили книгу с собой за стол, устеленный салфетками и уставленный блюдами с едой. Фен взялся читать, умудряясь жевать между фразами, и, боюсь, мы не сумели должным образом оценить деликатесы, потому что Бани ушел, не простившись и не прибрав со стола.

Фен читал, стоя в кухне за нашими спинами, пока мы с Нелл мыли посуду. Добравшись до той части, где Хелен обвиняет Малиновского в том, что тот обращается со своими тробрианцами как с жалкими дикарями, он искренне завопил от восторга. А когда поднял голову от страницы, глаза его сияли:

– Мне почудилось или она в самом деле только что на трех страницах поставила раком Фрэзера, Шпенглера и Малиновского?

Мы трое хохотали как один счастливый человек. Голову кружили ее иконоборчество, ее смелость, ее напор и решимость. Фен продолжал читать. Примитивные сообщества, допускала она, проще изучать, чем сложный мир западной цивилизации, – как Дарвину для формулирования своих теорий легче было заниматься пчелами, чем человеческими существами.

– Какая чушь! – возмущенно воскликнула Нелл. – Мы миллион раз обсуждали этот дурацкий пример с пчелами. И я всегда побеждала в дискуссии. Но она все равно его втиснула! – Откуда-то из прически она выудила карандаш и ринулась зачеркивать последние строки.

– Э, стой, – перехватил ее руку Фен. – Дай человеку высказаться до конца, прежде чем вымарывать все подряд.

Мы переместились на диван, я выставил жбан “вина” киона, на вкус как подслащенная резина. Фен передал рукопись мне. Этот раздел был посвящен зуньи из Нью-Мексико, репутация которых и “отношение к бытию” в корне отличались от остальных североамериканских племен; они употребляли дурманящие растения и ферментированный сок кактуса, чтобы “обрести духовность”.

– А я вот тоже стал немножко духовным, – ухмыльнулся Фен. – Эта дрянь здорово забирает.

Нелл молчала – она торопливо делала пометки в блокноте, – но чашка ее наполовину опустела, и щеки пылали. Обгрызенный кончик карандаша влажно поблескивал.

Обычно индейцы танцевали, пока на губах не запузырится пена или не начнется припадок и галлюцинации, но зуньи устраивали пляски, чтобы изменить окружающий мир. “Ритмичный топот босых ног собирает водяную пыль, рассеянную в воздухе, в плотные дождевые облака. Танец вызывает дождь”.

– Великолепно, – кивала Нелл в такт словам.

– Да ужасно! – Фен вскочил, гневно ткнул в страницу: – Вот она, черта, которую нельзя переходить. Здесь она теряет весь свой авторитет.

– Она помещает нас внутрь ситуации, – возразила Нелл. – В самое сердце культуры.

– Но это жульничество. Ей прекрасно известно, что никаким топотом дождь не вызовешь.

– Разумеется, Фен. Но она понимает, как это видят зуньи, и говорит с их позиции.

– Это просто розовые сопли. Безответственное потакание публике, а не исследование. Она слишком хороша для таких грубых ошибок.

Последняя фраза заставила Нелл умолкнуть.

– А вы что думаете, Бэнксон? “Да” или “нет” дождю, вызываемому сотрясением почвы? Позволены ли настоящему ученому художественные вольности?

Я предпочел продолжить чтение. Дальше шла глава про добу. До настоящего времени Фен был единственным антропологом, изучавшим добу, поэтому портрет культуры, написанный Хелен, целиком и полностью основывался на его монографии, опубликованной в “Океании”, и нескольких личных беседах с ним в Нью-Йорке. Я приготовился к возражениям Фена, но он подбадривал повествование Хелен, когда она пустилась в шокирующее описание общества, попирающего законы, – общества, где главными достоинствами считаются злоба и вероломство. В центре деревни располагается не открытая площадь для танцев, а кладбище. Вместо общих деревенских полей и садов у каждой семьи свой собственный каменистый клочок земли, на котором люди выращивают свой собственный ямс, полагаясь в этом деле на магию и только на магию; они верят, что по ночам клубни ямса бродят под землей и лишь чары, талисманы и контрчары могут заманить их обратно, – что урожай зависит исключительно от магических ритуалов, а не от количества посеянных семян.