Эйфория - [36]
26/2 Сегодня утром Б отчасти пришел в сознание, принялся бесконечно извиняться и норовил выбраться из постели, настаивая, что должен оставить нас в покое. Но мы уложили его обратно, и c тех пор он то ли спит, то ли в забытье.
27/2 Пока меня не было, у Бэнксона случилось что-то вроде припадка. Фен потрясен и измучен, но не позволил мне сменить его, не отходит от кровати больного, все говорит и говорит, успокаивая, как новая Шехерезада, будто его слова могут поддерживать жизнь в Б.
Время растягивалось, подобно волоску, который тянут за оба конца, роковой щелчок все ближе с каждой секундой. Туго. Туже. До предела. Вокруг все оранжевое. Пальцы теребят бахрому подушки на бабушкиной кровати. Оранжевой подушки. Англия. Я маленький мальчик. Маленький мальчик с маленькой вставшей пипиской. Если не прижимать ладошкой, она приподнимает простыни. По мне ползает слизняк размером с игрушечную машинку, оставляя влажные следы колес. Жарко, холодно, жарко. Надо мной склоняются громадные оранжевые лица, колышутся вдалеке. Я никогда не мог до них дотянуться. Слезы струились из глаз. Пенис все болел и болел. Я перевернулся на живот, и он скользнул в замороженный батат, тугой и прохладный, и я уснул или опять уснул. Мне снилось мое ведерко за домом Дотти – деревянное, в потеках зеленой плесени, с проволочной ручкой, которая врезалась глубоко в ладонь, если ведерко было тяжелым. Мне снилось, что на руках у меня не хватает пальцев. Рядом маячили какие-то люди, которых я должен бы знать, но не узнавал. Глазные яблоки весили по десять стоунов[29] каждое. Закрыв глаза, я увидел раковину уха, гигантского уха, и пришлось мучительно вновь поднимать веки, чтобы избавиться от кошмара.
У меня в пиписке червяк, думал я.
– Да неужели? – отозвалась женщина. Судя по голосу, она улыбалась. Похоже, я произнес это вслух. Хотя я был уверен, что глаза мои открыты, чтобы не пугаться гигантского уха, я не видел ее и не мог понять, отчего няня говорит с таким забавным акцентом.
Джон был во Франции, а не в Бельгии, почему-то голый на проселочной дороге. Из-за кустов вышел Мартин и набросил ему на плечи льняной отцовский пиджак. Я звал их, но они не обернулись. Я кричал и кричал. Бросился бежать следом, но бородатый детина сбил меня с ног, вытащил нож и аккуратно выковырял личинок мясной мухи из моего живота.
Ни в коем случае, Эндрю, предупредила однажды мать, не досаждай людям своими фантазиями.
Не знаю, сколько прошло часов или дней, прежде чем я сообразил, где нахожусь. Была ночь, я чувствовал запах сигарет и слышал стук пишущей машинки. В комнате темно, но в другой части длинного дома, за москитной сеткой, я разглядел женщину с черной косой, спадающей на спину, с черной косой на фоне белой блузки, женщина печатала на машинке. Рядом с ней стоял мужчина, курил. Он наклонился рассмотреть поближе ее слова, рука с сигаретой опустилась за спинку стула. Нелл. Фен. Мне стало так легко и радостно, когда я узнал их, как ребенку, нашедшему Мать и Отца.
– Господи, Бэнксон, придурок вы лихорадочный. – Он подвинул меня раз, потом другой, сунул кому-то грязное белье, достал свежее. – Сесть можете?
– Да, – с готовностью согласился я, но не смог.
– Ладно. – Он перекатил меня на бок еще раз, и вот уже подо мной и на мне чистые простыни. Лицо его поблескивало от пота. Рядом с кроватью стоял стул, на котором он устроился. Протянул мне чашку с водой. Я попытался поднести ее к губам, но не смог дотянуться. Он подсунул руку мне под голову, приподнял ее и поддержал чашку, пока я пил.
– Хорошо, вот и хорошо, – приговаривал он, бережно опуская меня. – Хотите еще поспать?
Я что, спал?
– Нет.
– Есть хотите?
– Нет.
Занавеска на окне закатана вверх, с улицы доносились голоса, в основном детские, и горячий ветер. Юноша нес к озеру скомканный белый узел. Ванджи.
– Давайте побеседуем, – предложил я, держа голову под острым углом.
– О чем вы хотите беседовать? – Идея его позабавила.
– Расскажите о своей матери, – сказал я. Но думал о своей собственной, о том, какой она была в моей юности, о ее кухонном фартуке, прохладной ладони у меня на лбу, запахе апельсиновой пудры у нее из подмышек.
– Нет, я не желаю об этом говорить.
Голова начинала болеть, я не мог придумать другой темы. Расскажите что угодно. Но, не успев произнести это вслух, я провалился в сон. Может, глаза остались открытыми, а может, ему было безразлично, прикрыты ли они. Когда я очнулся, он говорил о мумбаньо.
– Я увидел ее еще раз, когда они принесли ее обратно. За день до нашего отъезда. Абапенамо пошел ее кормить и позволил мне идти с ним. – Он придвинул стул ближе к кровати. И говорил очень тихо.
За два года на Островах мы все похудели, но у Фена ключицы торчали уж чересчур сильно, хрупкими мостами нависая над темными углублениями у основания шеи, лицо выступало узким клином. Его дыхание уже касалось моего живота, и я вынужден был отодвинуться.
– Я думал, они прячут ее в какой-нибудь хибаре в полумиле от деревни, а оказалось не меньше часа, и почти все время бегом. – Голос упал до хриплого шепота. – Я запомнил дорогу. Клянусь, я смогу туда вернуться. Каждый день прокручиваю в голове путь, чтобы не забыть. – Он встал, выглянул в окно, покрутил головой, вернулся. – Во всем регионе нет больше ничего подобного. Этой штуке сотни лет. Здоровенная, выше шести футов. И вся в символах, Бэнксон, сверху донизу покрыта резьбой из иероглифов и всяких знаков, которые рассказывают их легенды. Но в каждом поколении только несколько человек умеют их читать.
