Эйфория - [33]

– Но какой от этого прок? – все же удивился я.

– Полагаю, все что угодно может пролить свет на дух культуры.

Дух культуры. Я согласно кивнул, но все равно не до конца понял, какой смысл она вкладывает в это определение. Я хотел бы сидеть с ней наедине с чашкой чая и обсуждать эти проблемы, но за москитной сеткой ее ждала работа, и я не намерен был нарушать ее утренний ритм еще больше.

– Могу я посмотреть, как вы работаете с ними?

– Бани готовит еду. Вы, должно быть, проголодались. Сейчас я проведу еще пару интервью, а потом мы пойдем позовем Фена. Он будет рад наконец нормально пообедать.

Она поудобнее устроилась в углу рядом со своим блокнотом и подозвала женщину по имени Тади. Я обосновался в нескольких футах поодаль, против света. Карточки выглядели так же, как и все предметы, побывшие некоторое время в этом климате, – выцветшие, обтрепанные, влажные и заплесневелые. На каждой вмятина внизу посередине, где Нелл держала ее пальцами, дожидаясь ответа. А ждать приходилось подолгу. Тади уставилась на карточку с двумя лисицами. Она не распознала ни лису, ни греческую урну с прахом и озадаченно застыла, старательно наморщив лоб. Крупная женщина, многодетная мать, судя по вытянутым соскам и растянутой коже на животе, сложившейся аккуратными складками, как стопка белья в комоде моей матушки. На левой руке у нее осталось только три пальца и четыре – на правой. Украшений почти нет, лишь тонкая лубяная ленточка на запястье с единственной раковиной каури. Голова выбрита, как у прочих женщин. Видно, как пульсирует вена на макушке. Заметив, что я рассматриваю ее, она поймала мой взгляд и несколько секунд не отводила глаз, пока я сам не отвернулся. У киона только очень старые женщины или совсем маленькие девочки смотрели мне в глаза. Для остальных это было табу. Нелл опустила карточку, и Тади выпалила что-то, похожее на “кони” или “коне”. Нелл записала и подняла следующую карточку.

После Тади подошел Амун, улыбчивый мальчишка лет восьми-девяти. Он озирался, проверяя, кто смотрит, а потом произнес слово, вызвавшее смех его приятелей, а взрослые тут же принялись его бранить. Нелл слово записала, но с явным неудовольствием. Не успела она продемонстрировать другую карточку, как мальчишка выкрикнул еще одно гадкое словечко, и Нелл поспешно пригласила женщину, курившую трубку Фена, занять его место. Амун ушел на другой конец комнаты и улегся на колени девушки, которая чуть подвинулась, но не прервала свою работу – она чинила сеть, – чтобы устроить его удобнее. Нелл усадила женщину, как и остальных, рядом с собой и принялась показывать ей карточки, будто они вместе рассматривали модный журнал.

Бани принес мне чашку чая и гору печенья. Чересчур много, подумал было я, но тут почти вся детвора подскочила и обступила меня, издавая совершенно одинаковые молящие стоны. Я поломал печенье на кусочки помельче и раздал всем вокруг.

Закончив, Нелл поднялась на ноги и довольно бесцеремонно прогнала всех, указав рукой на дверь. Уходя, они все сложили в коробки, коробки поставили на полки, и через пару минут в доме был абсолютный порядок, а пол подрагивал от топота ног, спускавшихся по лестнице.

– У вас отличная система.

Но она смотрела на меня, словно не слышала. Она все еще была поглощена работой. На ее руке тоже лубяная ленточка, чуть выше локтя. Интересно, что они думают об этой женщине, которая раздает странные задания, а потом записывает их реакции. Забавно, что со стороны все эти действия выглядят довольно хамски. Я почти понял свою мать, питавшую неприязнь к подобному. Но тем не менее Нелл работала блестяще. Гораздо лучше, чем я. Методичная, организованная, амбициозная. Она, как хамелеон, не передразнивала их, а отражала. Ничего сознательного или преднамеренного. Просто она так работала. Я, боюсь, никогда не выходил из образа англичанин-среди-дикарей, несмотря на искреннее уважение, которое испытывал к киона. Но она всего за семь недель стала больше там, чем я когда-либо вообще смогу стать членом любого племени, сколько бы в нем ни пробыл. Не удивлен, что Фен впал в уныние.

– Только приберу это, – извинилась она, собирая карточки и блокнот. Я пошел за ней следом – и чтобы еще раз увидеть ее кабинет, и чтобы не упустить ни одной мелочи из ее методики.

Она аккуратно сложила карточки на полку.

– Простите, подождите минутку, – попросила она, раскрыла блокнот и вписала туда еще несколько мыслей.

А за ее спиной, на нижней полке, выстроилось больше сотни таких же блокнотов. Не новых, а уже потертых, заслуженных. Записи о каждом дне начиная с июля 1931 года, представил я. Мне почему-то опять стало не по себе, бросило в жар, искорки заплясали в глазах. Чтоб меня не вывернуло прямо на ее бумаги, я сделал шаг назад и услышал, как спрашиваю о чем-то.

– Утром, – ответила она, но я уже не помнил, о чем спросил.

Она описывала свои дневные посещения домов на женской стороне. Рассказала, что побывала еще в двух ближайших селениях там. Я поинтересовался, одна ли она туда ходила.

– Это безопасно.

– Уверен, вы слышали о Генриетте Шмерлер[28].

Она слышала.

– Ее убили. – Я пытался быть деликатным.