Эй, вы, евреи, мацу купили? - [57]

– Иди, папа. Мы тебя здесь подождем.

– А почему я? – Он сдвинул шляпу на затылок.

– Потому что они тебя ждут.

– Но они меня не знают.

– Поэтому и ждут.

– Да иди уже, – сказала Аня. – Я хочу спать.

Бедняжку укачало в самолете.

Шнеерсон вышел из машины, его встретил рекламный шит «Машиах нау ин вей!». Луна играла оркестровым барабаном; три звезды, взволнованные лица ветеранов.

– Мы из Одессы.

– Мы из Одессы 20 лет назад.

Подошли евреи в лапсердаках, шляпах и пейсах.

Между тем, раввин Горелик мучался животом в туалете и когда вышел во двор, ханукия уже горела.

– Зажег кто? – громко спросил Горелик, неприятно ощущая мокрые руки после туалета.

– Вон тот с бородой в шляпе, – ответила толпа.

– Кто?

Раввин Горелик взглянул на Муню, на фоторобота, что у кружки цдаки и его затрясло как во время Амиды.

У кого были черные сюртуки и лисьи шапки, те толкались в сюртуках и шапках; у кого черные панталоны до колен и белые гольфы, те напирали в панталонах и гольфах. Сзади наскакивал молодняк с пейсами завитыми в спиральки да в косички заплетенными. Ханукия горела. Горелика трясло, а русский народ разливал вино в стаканы и занюхивал Халой, как это они делали в СССР.

– First Moshiach Congress, – сказал раввин.

В соседней церкви ударили в колокола. Танцевала Балаклава на тротуарах, трамвайных рельсах.

Машиах! Машиах! Машиах!

– Идите в синагогу! – зазывал габай Хаим.

Но они танцевали и пели. Они-таки и здесь, на краю свету, сделали свое еврейское гетто и танцевали. А что за жизнь без гетто? То-то и оно. Срывалась служба.

– Гони их в синагогу! – кричал Горелик.

Но Хаим бессилен. Он прижал Муню к фотороботу.

– Папа твой откуда родом?

… Перед Муней отчим Гриша. …Гриша отсидел семнадцать лет в Магадане, но после смерти Сталина носил сталинский френч, галифе с сапогами, отпустил усы, курил вонючие папиросы и повторял ужимки вождя вплоть до «Расстрелять всех к е***ей матери». Но сейчас здесь на Балаклаве Муня вдруг рассмеялся и пожал плечами.

– Мамзер, – доложил Габай раввину.

Горелик залпом выпил стакан вина. Срывалась служба.

– Мамзеры они смышленые, – сказал Хаим, наполняя вином стакан Горелика. – По его наглости видно, что он мамзер.

– Будь осторожен, – сказал раввин. – У нас не доказательств.

Между тем, в «Кошер бекицер» пришли люди с кладбища, с другой стороны приехал свадебный кортеж. При входе в ресторан они смешались.

– Ну, тащи его в «Бекицер», пусть он поддаст, как следует, мы проверим его, – сказал Горелик, – как он в воде не тонет и в огне не горит.

Хозяйка ресторана Лена управляла им с тех пор, как ее бросил муж, не развелся с ней, но сгинул.

– Этот парень говорит, что он Шнеерсон, – сказал Габай, – самозванец и мамзер.

Царица Лена встретилась с голодным взглядом Муни и покраснела. Позови он ее сейчас на небеса или куда еще, пошла бы.

Человек в шапке со своим стаканом остановился перед Шнеерсоном.

– Я шью шапки-ушанки. Дай мне благословение.

Муня сделал глаза.

Представил себя портняжкой… Он несет коробку из-под телевизора, набитую шапками… А пешком здесь ходят только проститутки… И вот несет он коробку и догоняет его «тойота» с шашечками, как таки… Полицейский приоткрыл окно… «Сэр, коробку медленно опустить»… А Муня принял его за таксиста… «Давай, давай! Я пешком дойду»… и рукой показывает, мол, проваливай, милый… Полицейский смотрит на Муню… Муня на полицейского… У полицейского два дома, жена, дети, одиночество, Интернет, русская любовница, адвокат, Тихий океан, Красная пустыня, австралийский футбольчик foote…Короче говоря, он молчаливый недалекий и практичный… а рядом шел бесстрашный Муня…

– Благословляю, – улыбнулся Шнеерсон.

– Ну, это уж слишком, – сказал Горелик.

– Надо выпить, – предложил габай.

– Э, – сказал Хаим, – Мы бы такие бабки сделали! Но лгал ты!

Хозяйка Лена выставила «Абсолют». И сказал Шнеерсон:

– Вот сбылось: «И когда жажду я, поят меня уксусом».

– А вот раввин отлучит тебя от синагоги, объявит херем, анафему и тебя как бы не будет.

– Господи, – сказал Муня, – спаси душу мою от пса этого. Сказал мне отец, чтобы не мстил я.

За окном «Кошер бекицер» толпа пела, и плач этот был слышен издалека. Народное восстание ради освобождения Шнеерсона.

Горелик отпил, Муня пил до дна.

– Если ты Шнеерсон, – усмехнулся габай Хаим, – выпей еще стаканчик.

– А то, – сказал Муня, – наливай. – Спину свою я отдал побивающим и щеки свои – вырывающим волосы. Я прощаю им все грехи. И с любовью принимаю я страдания.

Они ничего не могли сделать с Муней. По стаканам он победил.

Горелик поднял чугунную голову и оловянным взглядом обвел прихожан. Те, кто пришел с похорон, почему-то сидели за свадебным столом, а гости новобрачных оплакивали покойника. Все смешалось на Балаклаве. Горелик с горя процитировал Талмуд: «И ветер понес его, и пошел он по морской воде». Почему именно это? А что с пьяного возьмешь. Но Хаим это понял как команду.

– Я его в микве замочу, – шепнул он Горелику.

О, мелодия хануки. Недоставало утонуть с цицит и в лапсердаке, простудиться на ветру, лежать на траве – ногами к церкви, к синагоге головой, а звезды вокруг луны, словно дети вокруг стола: латкес!.. ханука – гелт!