Эй, вы, евреи, мацу купили? - [47]

– Идемте, но только быстро.

– Я к тебе очень привык, – сказал Дима.

Это было не совсем так, но он на это надеялся.

– Это меня пугает.

– Почему?

– Потом когда-нибудь объясню.

Она шла на отрыв, не видела Диму, ему даже почудилось – она тяготилась им. Она его не любит… Любишь ты – не любят тебя. Такова жизнь? Но тогда зачем она брала охапки снега и протягивала ему – послушайте, как звенят кристаллы! Он тряс их, они перезвоном напомнили ему весенних птиц. А до весны еще далеко.

На весенний праздник Пурим его друг Шломо пригласил их на фестиваль пуримшпилей. Шломо со школьниками играли пуримшпиль. Марина немо стояла в углу комнаты, где набились две сотни любопытных, где актеры-любители сменялись детьми, а следом становились к стене иные и не похожая на предыдущие истории игралась. Впрочем, история одна – падение и возрождение народа.

Волны моря. Лицо Марины – два лепестка розы в комнате, где духота обливала всех потом. В такие мгновенья мужчины от Марины сходили с ума. Она принадлежала к женщинам, кто красотой своей владел изнутри. Так наверное поют.

Дима познакомил «сову» с друзьями, и ватагой возвращались к метро.

На Ленинских Горах она сказала Диме:

– Провожать меня до проходной не нужно. Я не хочу разговоров.

– Я люблю тебя.

– Скажите это на иврите.

– Ани охав шелах, – послушным идиотом сказал Дима. – Послезавтра восьмое марта.

– Я не признаю этот праздник.

Она ушла не оглянувшись.

Седьмого марта Дима с институтскими сотрудниками загружали автомашины на овощной базе луком и яблоками, а потом, как это делается, выпили. На площади Трех Вокзалов он купил два билета в театр и позвонил Марине.

– На завтра!

– А я вас завтра приглашаю к себе. Моя соседка уехала домой.

Восьмого марта вымытый и выбритый, с женскими колготками в кармане приперся лысый Дима к общежитию аспирантов. Она опоздала на двадцать минут.

– Я пойду в стороне от вас. Поднимитесь на 7-й этаж, налево по коридору, последняя комната. Но чтобы никто не видел, как вы ко мне входите.

Он проглотил и это. И с ним, действительно, не церемонились.

Затемненная келья Марины – это раскладушка с неубранной постелью, на подоконнике бутыль виноградного сока, на письменном столе блюдце с поджаренными ломтиками черного хлеба и сахарница. Целовались сначала у окна, потом на раскладушке. Наконец, он сказал, как бы сам не свой (так всегда случалось с ним в незабываемые мгновенья).

– Я хочу тебя, Марина. Я хочу чтобы ты мне родила сына… хочу, чтобы мы стали перед Богом мужем и женой…

– Хорошо, – сказала она. – Отвернитесь.

Он сбрасывал одежду с себя, еще не веря ей, обернулся. Она сидела на раскладушке в нижней рубашке, ноги – под одеялом. Он снял с нее рубашку и увидел грудь с розовыми сосками. Она стеснялась ласк. Вообще все жутко быстро произошло.

– Перегорел я, – виновато улыбнулся Дима.

Но она молчаливая и нежная легко успокоила его и через несколько минут он снова взял ее и на этот раз они соединились надолго, насколько это бывает у очень сильных людей. Третий раз Марна просила уже сама:

– Ты меня еще хочешь? Только будь осторожней.

Она обняла его ногами.

Они пили чай с ломтиками черного хлеба. У нее вдруг разболелся живот.

– У меня язва.

– Нужно обратиться к врачу.

– Нет.

Боль скоро отступила. Марина пошла провожать его. И на этот раз – порознь.

– Ну, вы не расстраиваетесь, что не пошли в театр?

– Я счастлив.

– Ну вы соблюдали предосторожность?

Он едва не расхохотался в ответ. Какого черта!? Это была охота за молодостью и ружье он держал без чехла. Он торжествовал сейчас над всеми женщинами и над бывшей своей женой.

– Теперь не скоро, – сказала Марина.

Он улыбнулся кошачьими глазами.

Две недели он ждал ее звонка.

– Прости, Марин, что я звоню первым. Как дела?..

– Я ведь просила мне не звонить. – сказала Марина.

– Когда мы встретимся?

Она молчала. Говорила она ему или нет, что ее приятель Коля вернулся из ссылки?

– Может быть тебе неудобно говорить? – раздалось в трубке.

Этот Дима ее достал-таки.

– Дима, – сказала она, – ко мне приезжала мама, мы поговорили и в общем… Ну, это не телефонный разговор. Во всяком случае, я не стою того, чтобы из-за меня расстраиваться.

Она попрощалась и выбрала для этого телефон.

Несколько дней он ничего не чувствовал, кроме того, что он отвергнут. Отвергнут. Не привыкать как-будто. На пятый день он обнаружил, что стоит посреди комнаты – лицом к картине дачного лета. За окном пороша снежила балкон, но Дима был сейчас в лето.

Она позвонила в середине мая.

– Дима, нам надо встретиться. Я буду вас ждать у станции метро «Университет» через час.

– Хорошо. Ты не опоздаешь?

– Я приду на этот раз вовремя.

Она пришла даже раньше. В черном пальто. В большой черной шляпе. Лицо цвета огнедышашей лавы.

– Идемте, – сказала Марина и конвоировала его в темный трамвайный сквер.

– Я вас тогда просила быть осторожней. Я ведь просила!

– Ты беременная? У нас будет ребенок!

– Я влипла. Мне он не нужен сейчас. Вы все испортили!

– Все будет хорошо, вот увидишь.

– Идиот! Чему вы улыбаетесь? Я вам отдам ребенка и делайте с ним что хотите. Тогда не так запоете.

– Это в тебе говорит страх. Все будет хорошо.

– Ну вот что, узнаете в ЗАГСе на какое число принимают заявления, чтобы мне не позориться и не брать справку.