Ей-бо - [3]

И вот сели мы на обочину перед заправкой, и тут он мне и рассказал, что еврей, а в Цинциннате, откуда он сам, у него есть девчонка, которая ваще не еврей. Он на ней женихался, тока папаша его жениться не дал, потому как не еврей она, да и предки, ко всему прочему, бедные. А ее папаша сказал: либо женись, либо кучу капусты ему отслюнивай, либо в тюрьму, а сама девчонка сказала, что даже на него не обиделась, а она ему тоже очень нравится и женился бы на ней, да тока у него денег ни шиша жениться нету и он еще школу не закончил. Вот он и сходит, почитай, с ума, не знает, как ему быть, потому что его родной старик ни шиша ему не помогает. Вот он и решил, что должен бросить школу и тут же себе работу найти, чтоб они поженились, пока ребеночек не родится, да тока в Цинциннате никакой работы ему не было, а тут он в газете почитал, что в Лас-Вегасе люди нужны строить плотину Боулдер[3]. Вот он и сказал девчонке, что поедет туда и найдет себе работу, а потом за нею пришлет, и оба они очень были счастливы, да вот тока приехал он в Лас-Вегас, а там грят: у нас восемь работ осталось, а других парней там четыре с половиной тыщи перед ним в очереди. Тогда ему стыдно стало домой возвращаться и грить, что никакой работы не нашел, и он поехал стопом в Новый Орлеан, на судно вербануться, и вот тут я его, значть, и встретил.

Тока он мне все дорассказал, я кой-чего хорошего придумал и грю: пошли-ка со мной на телеграф, Давид, желаю я отбить телеграмму брательнику своему Брайану в Апалачиколу, — и он со мной пошел, и я попросил Брайана прислать мне сорок долларов и дал пацану прочесть, а отправил за счет получателя. Я знал, что за телеграмму Брайан заплатит, потому как не узнает же, от кого, пока не распечатает. Материть меня, канеш, будет, када прочитает, и сразу порвет да еще скажет, что я совсем чокнулся или ваще. Мы по телеграфу еще побродили, убедились, что телеграмму приняли, и жиденыш совсем поверил, что я ему тюльку не вешаю про брательника Брайана в Апалачиколе. В общем, отдал он тетке в лагере блески свои, и мы сняли себе хижину, а еще у нее хавчика набрали. Я-то на матрасе давно уже не спал, потому када мы уж совсем на боковую завалились, грю себе: Гомер, по крайней мере сёдни спаться тебе будет как не спалось с самой Ветумпки.

Вы теперь, небось, решите, что я вам просто баки заколачиваю, мистер Брекенридж, да тока знаете, я и двацать минуток в ту ночь глаз не сомкнул. Сначала лежу такой, глазами лупаю и думаю себе долго: очень это странно, что жиденыш угол свой не открывает, и не поглядишь, чего внутри, а коварства, знаете, я не одобряю ни в каком его многочисленном виде. Парнишка глубоко так дышит, и вот я себе тихонько думаю: мож, я угол-то сам открою, — а он вдруг как завизжит не по-божески, на кровати сел, за край схватился покрепче и опять муйню эту завел, мол, его напополам сызнова разрезало: «Разрезало! — голосит. — Надвое! Твоя кровь — не моя! Нас разрезало!» — а на лице луна, как на покойниках, что я при Кантиньи[4] видал, а глаза горят и прямо вперед уставились. Волосня — кабы она у меня была — на черепушке дыбом бы встала, потому как он тут давай подыматься — медленно так, и костлявыми ручонками машет, а они у него что белые змеи, будто он чего-то от себя отпихивает, а силенок маловато. Тут я в него весь такой вцепился и давай укладывать обратно, ну, в общем, он и уснул опять, а сам с кем-то о чем-то спорит люто. После этого какой уж сон — лежу и боюсь, вдруг он опять встанет и решит в одиночку надвое кого немного порезать.

К утру я, короче, решил послать его подальше, угол у него там или не угол, но тут появился Форт, и я передумал.

Пареньку я работу нашел пельсины собирать с бандой мексов, а сам не пошел, потому как очень хотелось мне увидать, чего у этого угла внутри. И вот тока мальчонка ушел, я к нему — и знаете что, мистер Брекенридж? Он свой угол запер, а ключ с собою унес! Само собой, я на такую подозрительную тактику у себя за спиной и так сильно обиделся, потому как по природе своей человек гордый и прямой потомок Эдмунда Раффина[5] по материной линии. И пошел я на грузовую сортировку с тяжелым сердцем, а там сел позагорать чутка и рассуждаю, када ж моя удача переменится.

А около полудня и Форт объявился. Сижу это я на платформе, как вдруг меня паровоз будит, и тока я привстал, гляжу — Форт. Я чутка над ним похмыкал, дескать, что ж ты шелкового манифеста не дождался, и мы с ним хорошо так поржали вместе, и мне как-то получшело. Я ему сказал, что поселился с жиденышем, пока он про телеграмму не прочухает, а Форт меня спрашивает: а с харчем как? — и я грю, что хавчик мы тоже в кредит берем. Тогда он замечает, что сильно жрать уже хочет, а еще ему очень нужен табак, и вот мы с ним в лагерь пошли, и Форт остался снаружи ждать, а баба там, поскольку думала, что блески мои, дала мне еще две пачки покурки и кулек черствых тортилий.

Где-то в полседьмого вижу — пацанчик по дороге идет, — и выхожу я его встретить, чтобы, значть, предупредить, что на койке у него Форт спит. А у пацанчика рубашка чуть не напополам подрана, а руки в царапинах все, и на шее содрано сбоку, и очень скоро у него там черная болезнь будет, с первого взгляда ясно. И весь он в разводах от пота высохшего, но, похоже, не сепетится уже, вот я у него и спрашиваю, скока заработал, мол, а он грит: семсят шесть центов, и я тут прикидываю, что это он мне наверняка очки втирает, мистер Брекенридж, потому как стока за день тока мексы сшибать могут. Да я б сам туда пошел, кабы знать, что там стока. И тут я как бы невзначай грю, мол, у нас в гостях Форт и, небось, задержится, пока я денег не получу, что, наверно, случится завтра. Вижу, не понравилось ему, но тут думаю, а чего он сделает — ежли опять скажет чего обидное, я просто блески его выкупать откажусь.