Эвтаназия - [54]

Теперь тут лежали сугробы, на фоне которых чернели стелы и кресты. Расчищенной оказалась только центральная аллея, и когда я покинул ее, мне пришлось продвигаться вперед, утопая в снегу чуть ли не по пояс. Кладбище было большое, и я рыскал по нему с упорством маньяка. Какие только надгробия мне не попадались.

Помнится, Ева утверждала, что от романов Середы веет кладбищем. В чем-то, пожалуй, она была права. Словно в подтверждение из-за туч вынырнуло солнце, заливая все вокруг нежным багрянцем. Что за наваждение! Я стоял посреди царства Середы и озирался по сторонам.

Наконец-то поиски увенчались успехом. У меня даже дыхание перехватило. Передо мной был памятник, выполненный с тем же размахом, что и памятник Середе. На небольшом возвышении стоял „Мерседес" из черного мрамора, о который опирался парень лет тридцати пяти с широким торсом и тяжелым волевым взглядом. Внизу красовалась надпись:

„Сергею Челунину на вечную память от братвы"

Я обошел его со всех сторон, даже потрогал руками, и только после этого направился к могиле писателя. Чобы еще раз убедиться в единстве стиля, а потом, явившись в кладбищенскую контору, попытаться выяснить адрес мастерской, изготовившей памятник Челунина. И уж затем, в мастерской…

Середа и Ловчев постепенно сливались в моем воображении в единое целое. Мне уже виделся этакий интеллектуальный монстр, который, за неимением другого пути к душам нечитающей молодежи, одурманивал ее с помощью наркотиков. Возможно, он кодировал наркотики каким-то особым образом, и бедные любители кайфа грезили его литературными образами? Впрочем, это уже из области фантастики. А у нас тут пока детектив.

У могилы Середы происходило какое-то копошение. Поначалу казалось, что это крупная собака, вроде сенбернара или московской сторожевой, роется в снегу. Но, приблизившись, я обнаружил там инвалида. У него не было обеих ног и части левой руки. Я подумал, что это один из типов, которые подбирают на могилах цветы чтобы перепродать их затем на базаре. Мне о таких уже приходилось слышать.

– А ну! – грозно проговорил я.

Впрочем, цветов на могиле не было. А рядом с инвалидом из снега торчали литровая бутылка „Абсолюта" и граненный стакан.

Инвалид посмотрел на меня отрешенным взглядом. Ему было лет тридцать с небольшим. Коротко остриженные волосы, теплая, с подстежкой, куртка из разноцветной замши, на правой руке – золотой „Ролликс". Лицо – волевое, того же типа, что и у Челунина. Какое уж тут воровство цветов! Обрубки ног, укутанные в мохеровый шарф, покоились на небольшой деревянной дощечке с колесиками. Было совершенно непонятно, каким образом ему по таким сугробам удалось сюда добраться.

– Не могли найти другого места? – сказал я уже более миролюбиво.

Его взгляд прояснился, сделался цепким, пронизывающим, у меня сразу же возникло ощущение дискомфорта.

– Какого черта вам тут надо? – с вызовом проговорил он.

На всякий случай я зыркнул глазами в сторону памятника – туда ли я вообще попал? Вроде туда. Между прочим памятник сейчас выглядел комично: стол, за которым сидел Середа, утопал в снегу, а на том месте, где раньше стояла пишущая машинка, возвышался сугроб. Руки Середы были воткнуты в этот сугроб, и в таком виде памятник здорово смахивал на парковые статуи времен развитого социализма.

Пришлось объясняться, что-то плести. С подобными ребятами мне в жизни общаться не приходилось. Сталкиваться – сталкивался, но чтобы общаться… Вы спросите, с какими это с подобными? А хрен его знает! С Мачо, что ли, с хозяевами жизни. Ему даже не мешала его жуткая инвалидность. Все равно сразу же чувствовался хозяин.

– Родственники попросили меня проведать могилу, знаете ли… Гм-гм…

– Чьи родственники?

– Ну, Виктора Середы.

– Середы? – он побледнел.

И тут меня осенило. Во-первых, не Середы, а Момина, болван я эдакий! Во-вторых, писатель ведь оказывал финансовую помощь инвалидам. Возможно, и этому парню тоже. Впоследствии парень разбогател и теперь в знак благодарности решил поставить Момину памятник. Все очень просто.

Я сказал, что оговорился. Что меня послали родственники Виктора Момина навестить могилу и посмотреть, что тут и как. И что я должен был сделать это в среду. А сегодня как раз – „середа". Так что я чист, как слеза младенца. А вот какое он сам имеет отношение к покойному?

– Сегодня – пятница, – возразил он.

– Середа, – настаивал я.

Тогда он вытянул в мою сторону запястье с „Ролликсом".

– Фрайдей.

От него исходило мощное силовое излучение, словно от потерпевшего аварию ядерного реактора. Он продолжал ощупывать меня взглядом.

Потом здоровой рукой булькнул в стакан водки и протянул мне.

Что было делать?

Я выдохнул в морозный воздух все свое недовольство сложившейся ситуацией, и принялся пить. Водка была ледяной. Пока я пил, он сказал, что его зовут Гарик.

– Гена, – сказал я, занюхивая водку собственным именем. – Геннадий Твердовский.

Обычно я перечисляю и все свои прозвища – почему-то это доставляет мне удовольствие. Но сейчас я этого не сделал. Сейчас бы мне это почему-то удовольствия не доставило.

– Вас послала его дочь? – в упор спросил он.

Я замялся.

– Нет… Вернее, в каком-то смысле… Видите ли, я биограф ее отца.