Европолис - [22]

— Ну, видал ты его? Что скажешь? — спросил в кофейне Калман своего друга Хаскала.

Оба служили кладовщиками в одной и той же конторе по продаже зерна. Оба каждый вечер играли в нарды. Когда проигрывал Хаскал, он заказывал Калману чашечку турецкого кофе. Когда проигрывал Калман, он расплачивался куском рахат-лукума, который Хаскал завертывал в бумажку и относил домой своему пятилетнему внуку Мишу.

— Ну, что скажешь про американца?

— Что скажу? Скажу, что нет у него американского вида. На своем веку доводилось мне видеть и американцев. На другой лад они скроены.

— Говорят, его и в церковь водили, и в школу, и банкет ему в клубе закатили?

— Ну и что? Он-то хоть словом обмолвился?

— Ничего не сказал. Уж как к нему ни подъезжали — молчит. Да что он, дурак, что ли, чтобы языком трепать? Он что, не знает, что каждое его слово как вексель? Молчать он умеет. А это значит, что он либо старая лиса, либо просто нищий. Что ж, поживем — увидим. Я только одно знаю, что с деньгами сюда еще никто не приезжал. Все едут сюда, чтобы выколачивать денежки.

Сколько бы раз американец ни спускался вниз, в кофейню, его тотчас же окружали родственники, знакомые, соотечественники.

Они следили за каждым его движением, подстерегали на каждом углу, попадались словно случайно на дороге, чтобы заговорить с ним, подать совет. Каждый старался ему услужить.

Одни предлагали ему вступить в выгодное, «верное» дело, сулили сказочные прибыли, и притом в самый короткий срок.

Другие заботливо предостерегали, уговаривали быть осторожным, не доверяться всем и каждому, смотреть в оба, не вкладывать капитала в рискованные дела.

Перепалки, раздоры, вражда — все это вспыхивало вокруг американца, а он о многом даже и не подозревал. Каждый день маклеры, шныряющие в порту, приходили с предложениями необычайно выгодного фрахта барж, буксиров, аренды элеваторов, различных биржевых операций с акциями нефтяных компаний и общества по страхованию водного транспорта.

Американец молчал. С первого же дня своего прибытия ему стало ясно, в какое сложное положение он попал. Все его считали богачом. Как тут поступить? Во всеуслышание заявить, что он нищий? Никто бы ему не поверил. Он молчал и ждал. Он надел на себя непроницаемую маску, спрятался, как улитка в свою раковину.

Молчаливый, замкнутый, он едва отвечал на вопросы. Выражался он непонятно, примешивая к исковерканному греческому языку румынские и французские слова.

«Бедняга, даже родной язык позабыл!» — жалели одни.

«Хитрая лиса этот старик», — говорили другие, тщетно пытаясь выведать мысли и планы, роившиеся в его голове.

Чего он ждал? Он чувствовал, как тяжесть давит ему на сердце, и к горлу подступали признания, которые он должен был сделать родному брату, но день за днем он откладывал это болезненное объяснение.

Что последует за ним? Какой толк может быть от него?

У него была одна надежда — дочь.

Девушка вызывала восторг и восхищение, она-то и была его единственным капиталом. Вот устроится она, тогда и его существование обретет на старости лет какой-то смысл.

Чтобы свободно вздохнуть и избавиться от всех, кто подстерегал его на дороге, он тайком пробирался на берег моря и, хмурый, бродил там бесцельно по пустынному пляжу. Устав, он присаживался на позеленевшую лестницу маяка на самом конце мола. Там он и сидел до позднего вечера, зажав в зубах короткую трубку, устремив глаза в блестящую морскую даль.

Он вздыхал и ждал… Ведь какой-нибудь случай, счастливое стечение обстоятельств должны же были выпасть на его долю. Как моряк, затерявшийся среди водной пустыни, он искал хоть какую-нибудь соломинку, за которую можно было ухватиться, высматривал белый парус на туманном горизонте.

* * *

Как-то вечером, когда усталый и угрюмый американец возвращался домой, ему встретился на дороге англичанин Потт, лысый, сухопарый левантинец, говоривший по-гречески лучше, чем по-английски.

— Зайдем, выпьем по чашечке кофе. Я вас посвящу в план одного замечательного дела. Только я не хочу чтобы нас кто-нибудь слышал, поэтому лучше всего зайти со двора в клуб английских моряков.

Потт целую неделю выслеживал американца. Он хотел застать его одного, чтобы поговорить с глазу на глаз.

На набережной, между морским клубом и англиканской церковью, стояло оригинальное здание, напоминавшее колониальные постройки: снаружи — гофрированное железо, внутри — полированное дерево. Над входом — вывеска: «Британский институт Сименса».

С таинственным видом, на цыпочках вошел англичанин в это заведение. Американец несколько озабоченно последовал за ним, ощущая атмосферу какого-то заговора. Помещение было слабо освещено. В большом зале стояли три английских бильярда с сетками, подвешенными к лузам, столики для игры в «трик-трак», шахматы, стол для пинг-понга.

В другой комнате высились полки с книгами, на стенах лежали груды английских газет и журналов.

На плакатах крупными буквами было написано: «Пейте молоко, кофе, чай, лимонад. Не отравляйте себя алкоголем».

Любые спиртные напитки были категорически запрещены в этом заведении, построенном в Сулине лондонским обществом трезвости. Это правило соблюдалось неукоснительно, но английские моряки заходили сюда, уже изрядно нагрузившись. Только обойдя все портовые кабаки, они удостаивали своим присутствием и этот пуританский храм воздержания.