Европейские негры - [36]

– Не беспокойтесь заезжать ко мне, я сделаю ваш портрет на память, сухо сказал Артур, выведенный из терпения высокомерным тоном Данкварта.

– Смотрите же, любезнейший друг, постарайтесь уловить сходство: от этого зависит ваша художническая карьера. До свиданья, любезный друг.

VIII. Новый год

Граф Форбах, дежурный флигель-адъютант, сидел у окна в адъютантской комнате и пристально смотрел на два окна противоположной части здания. Лицо его выражало и ожидание и досаду. Чувства эти будут совершенно понятны, если мы скажем, что окна, на которые смотрел он, были окна комнаты фрейлины Евгении Сальм, которая была принята к двору, с неделю назад, и своею красотою произвела чрезвычайно-сильное впечатление на молодого графа; и если прибавим к этому, что, несмотря на пламенное ожидание графа, ни разу не промелькнул перед окнами профиль прекрасной фрейлины.

Наконец Форбах с досады отвернулся от окна и раскрыл какую-то книгу, но чрез пять минут взял бинокль и опять принялся за свои наблюдения. Под окном раздался громкий смех.

– А, майор, это ты! сказал, вздрогнув, Форбах: – если ты идешь усладить скуку моего одиночества, это очень мило с твоей стороны.

– Но я, быть-может, помешаю твоим созерцаниям… шутя отвечал майор Сальм.

– Каким созерцаниям? Я взял бинокль, чтоб рассмотреть, ты ли это идешь по двору…

– И заметил меня только тогда, как я был уж под-носом у тебя! Не проведешь, мой друг! Я знаю, на чьи окна ты засматриваешься.

– Что ж, если б и так? Все-таки я заслуживаю сострадания, а не насмешки. Она ни разу не показывалась у окна.

– И ты думаешь теперь о моей кузине, выражаясь словами Гете:

Мне до неё, как до звезды

Небесной, далеко…

– Пожалуйста оставь шутки! Чувство, под влиянием которого теперь я нахожусь, глубоко, неизгладимо.

– Вот что! Это говоришь ты мне подружески или официально, как родственнику Евгении фон-Сальм?

– Как своему другу и как её родственнику. Но ты все шутишь, а я говорю очень-серьезно.

– Да, и моя жена заметила, что ты влюблен в Евгению. Но я должен предупредить тебя: герцог Альфред волочится за моею кузиною.

– И она благосклонно принимает его любезности?

– Этого я не скажу. Но, во всяком случае, будь осторожен и решителен. Я буду помогать тебе и – пойми всю важность моей услуги – нынче же доставлю тебе случай провести вечер с моею кузиной. Она будет вечером у нас, и никого не будет кроме её. С восьми до десяти часов мы, то-есть я, жена и кузина, будем беседовать втроем, если ты не будешь четвертым в нашем обществе.

– О! буду, непременно буду! Ты мой благодетель!

– Приятно встречать признательных людей в нашем неблагодарном веке. До свидания. Жду тебя в восемь часов.

Мгновенно изменилось в молодом человеке расположение духа. Он сидел погруженный в самые сладкия, самые чистые мечты; и если что-нибудь беспокоило его, то разве одно только: время тянулось бесконечно; он беспрестанно посматривал на часы: прошло, быть-может, полчаса со времени разговора с майором, хотя Форбаху казалось, что он ждет уже два, три часа, когда вошел камердинер и, подавая ему письмо, сказал: «Это принесено вашим человеком, которого я оставил дожидаться, не будет ли каких приказаний.»

Адрес был написан женскою рукою, незнакомою графу; грубо вырезанная печать с буквою Б. также была неизвестна ему. Зевая, молодой человек начал читать:

«Ваше сиятельство,

Невероятных трудов стоило мне исполнить поручение, милостиво возложенное на меня вашим сиятельством. Но я не щадила ни хлопот, ни издержек, и теперь имею счастие уведомить вас о благополучном окончании этого трудного дела, которым будьте довольны и ваше сиятельство и ваш бесконечно-уважаемый мною друг.

Нынешний день балет кончается в восемь часов, а спектакль будет продолжаться до десяти; потому отец не будет ничего подозревать, если она останется два часа в приятном обществе. Ваше сиятельство будете ждать ее в карете у театрального подъезда ровно в восемь часов.

Прошу передать вашему высокоуважаемому другу, что я не жалела никаких трудов для исполнения его приказания

Ваша преданнейшая слуга Э. Бекер».

«Как быстро переменяются человеческие мысли!» подумал Форбах, небрежно бросая письмо на стол: «как недавно еще меня занимала эта прихоть, а теперь… теперь, ни за что в мире! Даже мысль об этой шалости кажется мне оскорбительною для моей любви. Надобно послать сказать, что я не могу быть на театральной площади в нынешний вечер, и послать старухе Бекер побольше денег, чтоб развязаться с этою глупою интригою».

Он велел позвать своего лакея и, запечатав несколько банковых билетов, сказал ему:

– Отнеси этот пакет по адресу и скажи толстой старухе, которой ты должен отдать его в собственные руки, что ныне вечером я занят и прошу оставить начатое дело.

«Какая легкомысленная девушка эта Клара Штайгер!» продолжал думать молодой человек, когда лакей ушел: «а еще говорили, что она самых строгих правил! Ну, разумеется, и я был глуп, что заинтересовался этим. Против денег не устояла, как и надобно было ожидать. Обыкновенная, глупая интрига – и больше ничего. Старуха конечно, лжет, говоря, что ей стоило больших трудов устроить это дело. Но о каком «высокоуважаемом друге моем» она упоминает в письме? Ну, да: об Эриксене. Ведь он сам занес мое письмо старухе.»