Европейская поэзия XIX века - [37]

уходят облака в мечту,

они плывут, как сны точь-в-точь,

прочь, прочь,

прочь.

Плывут седые паруса,

торжественны, чисты.

Глядит ребенок, погружен

в мечты.

И, уменьшаясь на лету,

плывут кораблики в мечту,

не в силах ветра превозмочь,

прочь, прочь,

прочь.

Плывут миражи вдалеке,

плывут из темноты.

Глядит ребенок, погружен

в мечты.

И нагоняет на лету

мечта — мечту, мечта — мечту,

чтоб кануть в Лету, кануть в ночь,

прочь, прочь,

прочь.

ЛЕБЕДЬ

Прохладно; первая звезда

в просторах замерцала;

и в девственный глядится пруд

небесное зерцало.

В объятьях ночи и луны,

сияние струящей,

прекрасный лебедь на воде

лежит, как будто спящий.

Он гладь невинную крылом

восторженно тревожит,

и пьет, и грезит, как поэт,

и прочь уплыть не может.

Ему ответит на любовь

печаль воды озерной

и образ отразит его,

хрустальный, иллюзорный.

И лебедь в озеро влюблен,

безмолвствуя во благе,—

но не бесчестит никогда

его невинной влаги.

(Дитя, вот так и я творю,

когда закат увянет,

когда невинный голос твой

в мое сознанье канет.)

ОРЕЛ

Вершину как престол избрав,

торжественная птица

взирала в небо, чтоб затем

в просторы устремиться.

Но ядовитая змея

всползла к нему на кручи,

и, лишь собрался царь высот

уйти в полет могучий,

змея вокруг его груди,

предательски и злобно,

блеснув на солнце, обвилась,

стальной петле подобна.

Летит орел, а с ним — змея,

что меж камней лежала —

и в грудь орлу сочится яд

отравленного жала.

О честолюбец, возлети

в простор, в пучину света —

и не ропщи, что смерть близка:

таков удел поэта!

МИР

Был зимний вечер. Темнота окутала алтарь.

Ко входу в церковь брел монах, держа в руке фонарь.

Как пилигрим, свершивший путь, усталый, изможденный,

остановился и застыл у каменной колонны.

И долго около дверей ключами он бренчал,

но сам, казалось, ничего кругом не различал,

как призрак. Наконец вошел, ступая еле-еле,

трикраты грудь перекрестил, смочил персты в купели,

фонарь немного приподнял, увидел в тот же миг:

стоит вблизи от алтаря еще один старик,—

как Голод, худ, как Смерть, согбен, — но все же был высок он,

в седой копне его волос светился каждый локон;

исполнен вдохновенных дум, сиял во мраке он,

как алебастровый сосуд, в котором огнь зажжен.

Сурово инок вопросил, едва его заметил:

«Что ищешь?» — «Мира!» — в тишине чужак ему ответил,

вздохнул и в нишу отступил, к колонне, где темно.

Монах, взглянув на чужака, молиться начал, но,

постигнув истину, шагнул назад, к церковной двери:

пришлец, искавший мира здесь, был Данте Алигьери.

MACTE ANIMO [52]

Я ничего не должен знать о женщинах на юге,

что полны гибельной тоски, когда, томясь в недуге,

несут безлистым деревам в безвыходной мольбе

плач о возлюбленных своих, о листьях, о себе.

Ты ль это, — слышу каждый час в груди твой хрип свистящий,—

ты ль это, червь, грызущий плоть, — смертельный рок, висящий

над светлой юностью моей? — Я все отдам навек,

но не тебя, моя душа, орешины побег!

Тяжелый, низкий небосвод вдруг посветлел сегодня,—

о радость, о тепло, о свет, о благодать господня,—

моя страна… моя любовь… жизнь, юность, счастье… Брат,

не рассуждать… Бери клинок, погибни, как солдат!

АРНОЛД САУВЕН Перевод с нидерландского Н. Мальцевой

Арнолд Саувен (1857–1938). — Фламандский поэт, писал на нидерландском языке. Принадлежал к поэтам позднего импрессионизма, для которых город, бурно развивающаяся промышленность, индустриализация общества были олицетворением гибели всего прекрасного. Поэты этого поколения (Саувен, Лангендонк, несколько позднее — Карел ван де Вустейне) находили приют и уединение вдали от шумных городов. Лучшие стихи Саувена написаны под впечатлением природы провинции Лимбург, полны свежести и чистоты восприятия, неподдельной простоты.

ЖУРАВЛИ

Высоко над хуторами,

Над просторами полей

Пролетают вечерами

Стаи диких журавлей.

Рассекут крыла, блистая,

Хрупкий воздух октября,—

Мчат на юг за стаей стая,

За далекие моря.

Над пустынной, нежилою,

Опочившей до весны,

Над осеннею землею,

Над землею тишины,

Где паучьи паутинки

Серебрятся у леска,—

Журавлиные поминки,

Их прощальная тоска.

И среди равнин безлесных

Пастухи у пестрых стад

Ввысь, на странников небесных,

Долго с жалостью глядят.

В их глазах — печаль, тревога

И еще вопрос немой:

«Далеко ль лежит дорога,

Скоро ль будете домой?»

А они, как пилигримы,

Исчезают в полумгле.

Их пути непостигаемы

Умирающей земле.

ТРАКТИР

Уж целый век стоишь ты, старожил,

Среди путей торговых, на развилке.

Сколь многим ты радушно предложил

Свой кров и стол, бочонки и бутылки.

Тому, кто вечером бредет без сил

И чувствует усталость в каждой жилке,

Призывный свет твоих окошек мил,

Как свет далекой дружеской ухмылки.

Сколь счастлив тот, кто на своем пути

В дом собственных желаний мог войти,—

Где слышит слово ласки и привета,

Где ждет его Любовь, где стол накрыт,

Огонь в камине весело горит,

Постель свежа и загодя нагрета.

ДАЛЕКОЕ

Я вижу вновь высокий дом, фронтон,

Зеленый ставень, шторы в мелких сборках,

Две тачки и повозку на задворках,

Над красной черепицей — трепет крон.

То, что погибло в глубине времен,

Живет во мне, как в детстве — сумрак в норках,

Сарай на крепких струганых подпорках,

Столбы ворот, конюшня и загон.

О дом, о мир, исчезнувший давно,

Ты будешь жить со мною заодно,

Тоску и нежность в сердце насаждая.