Европейская поэзия XIX века - [35]

земле кладешь земной поклон,

господню заповедь верша,—

всегда с тобой моя душа,

о шелестящий мой тростник!

И мне понятен твой язык.

О шелестящий мой тростник,

вплети свой голос хоть на миг

в напев мой горький и прильни

к стопам того, кто наши дни

продлил! — о ты, творец твердынь,

что внемлет стеблю, не отринь,

услышь! — с мольбой к тебе приник

я — бедный, страждущий тростник!

СТАРЫЕ ВЕТВИ

Печален вид дерев нагих;

как прежде, там гнездятся

от веток — паветья, на них

листы не молодятся;

но знаю — ветви дрогнут вдруг,

листок с листком связуя,

на свет, струящийся вокруг,

перстами указуя.

Во мгле зимы чета стволов

чернеет за четою;

полумертвы, но вешний зов

затеплен в них мечтою;

так в старом — новой жизни дни

простерты божьим плугом,

как утро с вечером, они

чредуются друг с другом.

Рубцы и раны свежий цвет

зеленый заживляет;

минувшим не прельщайся, нет,—

оно благословляет

растущих вновь из седины,

все с тою же мечтою,

что присноновою должны

излиться красотою.

ЗЛАТОГЛАВЕЦ

О златоглавец, несличимый

с толпою звезд; неисточимый

источник сил;

сколь дивен выезд августейший,

когда стремишься ты древнейшей

тропой светил!

От века смертная зеница

зарей и полднем не назрится,

и грустен час,

как снидешь в царство теневое,

возвеселивши все живое

и, грешных, нас.

О знак, нагой земле явленный

в послы зиждителем вселенной,

чей лик сокрыт;

что я, что ты, златое око,

когда подъемлет нас высоко

Господень щит?

Как герб укажет на именье,

род, славу, честь и разуменье,

так, в свой чертог

взойдя, верховное светило

нам рыцаря провозвестило,

чье имя — Бог.

МАТУШКА

Ни фотографий

сыну Вы,

ни одного

портрета,

не соизволили —

увы! —

оставить

в жизни этой.

Все тлен — и холст

и мрамор, но,

моею полон

кровью,

был в сердце

образ Ваш давно

напечатлен

любовью.

Дай мне господь

нести, как свет,

его благую

силу

и, кончив лета,

сей портрет

унесть с собой

в могилу.

ИЗ ГЛУБИНЫ

Чуть слышный звон колоколов

и бой часов далекий;

и вся зима, как день один —

бессветный, одинокий;

так чужд пустынный этот мир,

так мрачен и уныл,

что сердце застучит на миг

и вновь лишится сил;

темнея, дышит небосвод

смятеньем; нет, тревожней

и глубже, отчего земля

вокруг еще ничтожней.

Я болен, что со мной? чего

недостает, что прежде

меня хранило от забот,—

меня, кто жил в надежде

и радости, кто обращал

и мысль, и светлый взор

к тебе, о солнце, в небеса,

в сияющий простор!

Где это все и почему,

унижен и бессилен,

я в зимнем склепе погребен

без плача, без светилен?

О неизбежность смерти, ты

передо мной воочью

стоишь; по капле тьма твоя

стекает в сердце ночью;

и вот печаль, хотя была

прекрасна жизнь моя,

на сердце возложила длань,

и ныне плачу я.

Где мне укрыться от тебя,

познание печали? —

ты безутешно и мертво;

ты — цепь, меня сковали.

Куда бежать? Ужель бежать

мне, что себя в молитве

искал, кому один господь

опора в этой битве?

Молился я или молчал —

ты слушал в вышине;

воззри же вновь — я сердцем чист,

и нет вины на мне.

Услышь, отец! Из глубины

взываю ввысь с мольбою:

«Над смертным сжалься, свет яви!

Я весь перед тобою».

И ты был погребен, как я,

во глубине могилы,

и ты беспомощность свою

оплакивал; и силы

тебя оставили; и ты

молил на склоне дня,—

ты, господи, приявший смерть,

страдавший за меня!

Так не отринь же; весь дрожа

от смертного озноба,

встать из ничтожности своей

хочу я, как из гроба!

ВОРОН

Однажды я следил, как старый ворон в мглистом

бессветном воздухе, — на призрака похож

немого, — помавал крылами с хладным свистом;

и клюв и лапы — весь, как уголь, черный сплошь.

Голодные глаза в провалах черных впадин

мигали тьмой; во мрак и траур обряжен,

урод среди своих, ничтожен и нескладен,

как камень, надо мной повис в тумане он.

Немой! И взмах его широких крыл беззвучен;

как те, что гроб несут, в тиши замедлив шаг,—

вот так и он скользил над льдом речных излучин,

над белизной лугов, — всему живому враг.

Чего ты хочешь здесь, о призрак? Что за вести

стремят тяжелый лёт в промозглой зимней мгле;

гонец страданий, где, в каком осядешь месте,

кому сулишь беду на сумрачной земле?

Что ныне нам с такой суровостью железной

несешь, ответь, — болезнь, жестокий голод, мор?

Иль, может быть, уже разверзлась тьма над бездной,

и вечный мрак персты над нами распростер?

Молчишь! так прочь лети! туда, где даже свету

нет доступа, мрачны и хмуры облака;

где волны вмерзли в лед; где не было и нету

ни неба, ни земли, ни малого цветка!

Прочь! Или молви мне, как все другие птицы,

хоть слово — как они, вскричи среди зимы;

да, как они, запой, хоть снег кругом вихрится

и на полях лежит налет вечерней тьмы.

И ворон вдаль поплыл, как глыба катафалка,

но прежде, чем уйти в чернеющую высь,

замедлил свой полет и тяжело и валко

и каркнул в тишине глухое: «Берегись!»

ЖОРЖ РОДЕНБАХ Перевод с французского

Жорж Роденбах (1855–1898). — Поэт и прозаик, писавший на французском языке. Изучал право в Гентском университете, где познакомился с Э. Верхарном. В 1881 году был одним из организаторов литературного журнала «Молодая Бельгия». С 1887 года жил в Париже. Испытавший вначале воздействие французских поэтов парнасской школы, Ж. Роденбах обретает в дальнейшем самостоятельный голос; для его стихов, вошедших в сборники «Элегантное море» (1881), «Светская зима» (1884), «Чистая юность» (1886), «Царство молчания» (1891), «Отблески родного неба» (1898), характерно неприятие капиталистической действительности, меланхолическая скорбь по фламандской старине, по уходящему патриархальному быту, культ страдания и тоски. Стихи Ж. Роденбаха, виртуозного мастера формы, передают зыбкость очертаний внешнего мира и мягкие полутона настроений; однако его символистская поэтика лишена зашифрованности, его стихи ясны и прозрачны. Перу Ж. Роденбаха принадлежит также ряд прозаических произведений.