Европеец - [18]
Разум смотрит только за порядком; его можно назвать полициею изящных творений. В жизни он ничто иное, как холодный счетчик; подводит итог под наши дурачества; и, ах, иногда при банкротстве изорванного сердца, он, угрюмый бухгалтер, спокойно записывает недочет.»
Главная ошибка всегда состоит в том, что критик спрашивает: как должен художник делать? Гораздо правильнее был бы вопрос: чего хочет художник? или что ему нужно? Первый вопрос есть произведение тех философов искусства, которые без собственной поэзии заметили несколько особенностей различных изящных искусств, по ним установили мерило для всего будущаго, изобрели разные роды, выдумали правила и определения. Они не знали, что такие отвлеченности полезны только для толпы подражателей, но что каждый своеобразный художник, что каждый новый гений искусства должен судиться по своим законам, по эстетике, им самим изобретенной. Такие умы всего менее подходят под чужие правила и меряются на чужой аршин. Для исполинов фехтовальное искусство не существует, говорит Менцель[16], их удар прорубает парады. Каждаго гения должно судить по тому, чего он хотел сам. Один только вопрос может найти тут место: имел ли он средства для выражения своей идеи и настоящие ли средства выбрал? Здесь мы действуем не на удачу; мы не переобразовываем явления чужого по своим прихотям, а только смотрим на орудия, которые имел художник, олицетворяя свою идею. В искусствах, говорящих слуху, эти орудия состоят в тонах и словах. В искусствах, говорящих зрению, — в красках и формах. Звуки, слова, краски, формы — все, что видно и слышно, — все только символы идей, символы, рождающиеся в душе художника, когда он входит в священный мир вдохновения. Творения его — также символы, которыми он другим душам передает свою собственную идею. Чем простее и односложнее эти символы, чем больше, чем значительнее их выражение, тем выше художник.
Бесценны те произведения, которых символы, выражая идею художника, радуют чувства сами но себе и отдельно от внутреннего своего значения, как цветы Селама[17] отдельно от тайного своего смысла, сами по себе красивы, милы и составляют прекрасный букет. Но всегда ли возможно такое слияние? Всегда ли художник свободно выбирает и сплетает таинственные свои цветы? Или собирает он и связывает только то, что должен принять и соединить? На этот вопрос мистической зависимости я отвечаю утвердительно. Художник подобен той персидской принцессе, которая в магнитическом сне прогуливалась ночью в садах Багдада, с глубоким провидением любви срывала чудеснейшие цветы и свивала из них Селам, значение коего она, пробудившись, сама уже не умела изъяснить. По утру сидела она в своем гареме, рассматривала ночную гирлянду, задумывалась над нею, вспоминала ее, как забытый сон, послала наконец к возлюбленному своему калифу. Жирный евнух, относя гирлянду, радовался и дивился прекрасным цветам, не подозревая их значительности. Но повелитель правоверных, обладатель Соломонова перстня[18], Гарун-Аль-Рашид угадал тотчас смысл таинственного плетения: сердце его прыгало от восторга; он перецеловал каждый цветок, и улыбался, и слезы катились по длинной бороде его.
Я не наследник пророка, не обладаю Соломоновым перстнем, нет у меня и длинной бороды, но утверждаю несмотря на то, что лучше умею разобрать прекрасный Селам, принесенный нам Декампом с востока, нежели все евнухи, не включая кизляр-аги[19], великого оберзнатока и переносчика в гарем искусства. Болтанье этих каплунов-знатоков становится мне несносно; особенно затверженные их поучения, благонамеренные советы молодым художникам и вечные указания на натуру, на любезную им натуру.
В искусствах я супер-натуралист. Я верю, что художник не все первообразы свои отыскать может в натуре, что самые лучшие идеалы, как врожденная символика врожденных идей, открываются только одной душе. Один новый эстетик хотел возобновить старое правило подражания природе, утверждая, что творящий художник должен находить в природе первообразы своих творений. Этот эстетик, приводя такие поверхностные правила для художников, забыл о первом зиждущем искусстве, архитектуре, которой типы теперь ищут в гротах и лесах, но которые сначала были, конечно, не там; они во внутренности человеческой души, а не во внешней природе.
Тому критику, который Декамповы картины находит не натуральными, кому кажется неестественным движение ног лошади Хаджи-Бея и бег людей его, художник спокойно может отвечать, что он писал их так верно, как сказку, как всякое ясное внутреннее сновидение. В самом деле, когда темные фигуры написаны на светлом грунте, то поневоле имеют какое-то сверхъестественное выражение; они кажутся отдаленными от земли, и художник обязан придать им нечто баснословно-воздушное, невещественное. Кроме того, соединение скотского с человеческим в картине Декампа есть новая причина к необыкновенным изображениям; в самом этом соединении заключен тот древний
