Эвропатология личности и творчества Льва Толстого - [60]

Мало того, он хочет "перещеголять" других в убеждении, что он действительно имеет реальное мироощущение, точно так же как невротик-заика стремится не только уничтожить недостаток своей речи, но и сделаться блестящим оратором; иначе говоря, Не только компенсировать недостаток, но и достигнуть гиперкомпенсации.

Вот почему эпилептоид - художник заостряет все свое внимание на реализм, вырабатывает доминанту на мелочи реального мира, "влюбляется" в эти мелочи.

Таким образом, можно говорить, что реализм Толстого есть гиперкомпенсация против эпилептоидного тяготения к нереальном у, миру метафизики и мистики. Реализм его есть компенсация невротика, чтобы спастись от всевозможных "погружений" нереального мира. Так мы должны рассматривать Толстовский реализм. Однако, в такой компенсации ему помогает способность эпилептоида видеть предметы, явления природы, людей их психические процессы сквозь призму гипермнестического обострения; способность "видеть" все необыкновенно ярко, подчеркнуто проникновенно (см. ниже в главе "Симптоматология творческих приступов о значении гипермнезии в творчестве Толстого). Что касается его тяготения к нереалистическим переживаниям, то это оборотная сторона монеты эпилептоидной натуры. Выше мы видели, что в психику Толстого всегда вклиниваются всевозможные формы "погружения" патологического характера. Если для субъективной жизни эпилептоида эти "погружения" ему кажутся реальными, то для читателя не эпилептоида они далеко не реальны. Тем более, что эпилептоидный писатель любит обволакивать эти переживания густой пеленой мистики и метафизики, тем более когда эти последние, в свою очередь, обрабатываются в литературно-художественные рамки кистью большого художника.

Крайние тенденции к реализму и противоположному -- к нереальному, метафизическому, есть логическое следствие той же диалектики природы эпилептоида. Поэтому мы и оцениваем реализм Толстого как реализм эпилептоидного стиля. Все последствия, вытекающие из такого реализма, мы увидим в следующих главах.

b) Эпилептоидная склонность к обстоятельности и детализации

Тенденция рассказывать или описывать что либо чрезвычайно подробно, обстоятельно, потребность распространяться обо всех мелочах, детализация этих мелочей -- черта эпилептоидной психики. Об этой склонности подробно распространяться о чем-либо и склонности к обстоятельности говорит сам Толстой таким образом: "я замечаю, что у меня дурная привычка к отступлениям, и именно, что эта привычка, а не обильность мыслей, как я прежде думал, часто мешает мне писать и заставляет меня встать от письменного стола и задуматься совсем о другом, чем то, что я писал. (Дневник молодости Льва Толстого. Москва, 1917 г., т. 1). Клиницистам уже давно известна эта своеобразная особенность эпилептоида. Утрированное внимание к мелочам вытекает из постоянной "доминанты" внимания ко всяким мелким проявлениям "тела" иди "духа" сигнализирующие припадок (или "эквивалент"). Заостренное внимание к "мелочам" есть результат постоянной диссоциации между эпилептоидным "телом" и эпилептоидной психикой. Постоянная настороженность и боязнь предвестников вырабатывает условный рефлекс -доминанту к мелочам, к деталям. Отсюда и Толстовская склонность к этим мелочам. Недаром Овсянико-Куликовский называл это свойство Толстого: "разменом больших духовных ценностей на мелкую ходячую монету".

Эпилептоидная заостренность внимания к мелочам в глазах эпилептоидного художника большого масштаба превращается в громадную силу. Зная по личному опыту эпилептоида, что "мелочами" начинаются часто "большие события" в его телесных и психических переживаниях ("остановки жизни", припадок), он в описаниях своих мастерски пользовался мелочами и давал им выпуклые характеристики, значительно больше говорящие о данной личности, нежели описания главных черт или общее описание персонажей.

Справедливо указал Эйхенбаум, что эта склонность ничего общего не имеет с лирическими отступлениями романтических писателей, где также любовь к таким отступлениям вытекала из их лирической, романтической настроенности и была, наоборот, признаком "хорошего тона и вкуса", а не "дурной привычкой", как выражался о себе Толстой. Эта "дурная привычка" вытекала из органической потребности эпилептоида к обстоятельности в рассказе и потребности распространяться в мелочах и деталях. Эпилептоид Достоевский, который также, как и Толстой, вследствие одной и той же органической причины, страдал той же "дурной привычкой" к обстоятельности и детализации мелочей, говорит об этом в "Братьях Карамазовых" устами Ивана:

"Иногда видит человек такие художественные сны... с такими неожиданными подробностями, начиная с высших ваших проявлений, до последней пуговицы на манишке, что, клянусь тебе, Лев Толстой не сочинит".

Здесь нам Достоевский определенно указывает на эпилептоидный генез склонности к детализации в гипермнестических переживаниях. Когда эпилептоид переживает гипермнезию (здесь Достоевский, как это делает часто и Толстой, под видом сновидения подразумевает гипермнезию, появление которой не исключается, впрочем, и в форме сновидений), обострение интеллектуальных переживаний идет у него по двум крайним направлениям: или в сторону обострения мельчайших деталей -- "до мелкой пуговицы на манишке", или же в другую крайность, в сторону "высших проявлений", "высших материй" -- в сторону абстракции, ведущих к "генерализациям" и к обобщениям метафизического характера. Подчеркивая эти 2 полюса эпилептоидного интеллекта, Достоевский ясно указывает нам эпилептоидный генезис этого явления и этим самым дает нам ключ к пониманию склонности к детализации эпилептоида.