Европа в пляске смерти - [5]

«Киевская мысль», 24 октября 1914 г.

По Франции

I

Сегодня отправился на театр военных действий стоявший в С.-Н.[3] резервный полк.

На большой площади С.-Н. у приземистой старой церковки выстроились линиями роты полка.

Эти солдаты производят гораздо более трогательное впечатление, чем войска непосредственного актива или рослые, словно на спорт отправляющиеся англичане.

Я не хочу этим сказать, чтобы французы-резервисты проявляли какое-нибудь уныние или страх. Ничуть не бывало!.. В общем и целом настроение их было веселое. Но очень уж бросается в глаза, что все эти граждане — партикулярные люди, отцы семейств, а не солдаты. В том, как одеты на них красные штаны и синие шинели, чувствуется как будто маскарад. Все это сидит неладно и все не к лицу. Разнофасонные бороды и усы, разнокалиберность солдат в длину и ширину еще более подчеркивает эту сторону.

Еще ночью не только жители С.-Н., но и окрестностей были оповещены, что полк уходит в бой. Поэтому собралось немало женщин и детей, прощавшихся с уходившими. Как только солдатам позволили поставить ружья в козлы и сложить ранцы, произошло как бы химическое соединение между толпой и сине-красными отрядами. Каждая рота замешалась быстро женскою и детскою примесью. Повсюду поцелуи, наскоро передается кое-какая провизия, детишки льют в синие походные фляжки вино, таская его из ближайших кабачков, по карманам рассовывают папиросы. Плачущих не вижу.

Но вот в стороне я натыкаюсь на такую сцену. Толстая дама с усами, добродушная и запыхавшаяся, наконец нашла того, кто ей нужен. Она торопливо говорит рыжеватому маленькому солдатику, что жена и дети здоровы, но по дальности расстояния не могли прийти. В виде подарка она дает солдатику десяток открыток: «Вы будете писать детям». Солдатик ведет речь странно громким голосом. Я понимаю, что он кричит так потому, что хочет скрыть дрожь голоса. В его светлых глазах дрожит, но не падает слеза.

— Идем. И я вас уверяю, мадам Дюпре, что идем от всего сердца, но что действительно обидно, скажу я вам, так это то, что, говорят, там останешься без вестей и от своих близких.

— О мой друг, это не всегда так будет. Во-первых, я вас уверяю, что в отсутствии вы пробудете 2–3 месяца, а во-вторых, теперь уже почта урегулирована, и вы каждую неделю будете иметь весточку от меня или от мадам Луизы.

Солдат крепко пожимает руку толстухе и смахивает слезу.

Рядом громко смеется солдат с красной нашивкой, капрал, вероятно. Он объясняет своей молодой жене, смотрящей на него с каким-то любовным остолбенением:

— Но куда же я возьму твои бутерброды? А знаешь ли ты, сколько я волоку на себе вьюка? Тридцать пять кило, моя дорогая. Да-с, тридцать пять кило нужно тащить на плечах и по тридцать пять кило делать ногами. Поняла? А супу нам дадут на каждой стоянке. Я и без твоих бутербродов не помру. Подыми-ка ранец!

Жена поднимает ранец и выражает удивление по поводу его тяжести. И вдруг солдат, как-то неуклюже и широко размахнув руками, обхватывает свою молодую бретонку и с огромной, отчаянной нежностью целует ее мгновенно облившиеся слезами свежие, круглые щеки.

Между тем играет труба горниста. Ранцы надеты, ружья разобраны, солдаты вытягиваются.

Седой полковник, немного перегнувшись в пояснице, довольно бодро начинает обходить ряды в сопровождении батальонного командира и других офицеров. Он почему-то обдергивает солдатам то брюки, то шинели, поправляет на их шеях галстуки и притворяется строгим. Стоящий рядом со мной старик с большой седой бородой ворчит полупросебя:

— Оставь их в покое, старина. Они достаточно красивы, чтобы драться и умирать.

Затем, обратившись к другому рядом стоящему старику, он добавляет:

— Оглянитесь-ка, видите на балконе англичан? Замечаете разницу? Англичане обмундированы легче, рациональнее. Они все время думают, что со своим радикализмом и социализмом идут впереди всех. А я вам говорю: во всем необходимом Франция — отсталая страна!

— Не преувеличивайте! — возражает горячо другой старик.

— Я ничего не преувеличиваю. Поверьте мне, что я все-таки предпочитаю быть французом, если бы даже наши солдаты дрались палками.

Раздается команда. Солдаты выстраиваются по четыре и отправляются к вокзалу.

Некоторые роты проходят с пением «Марсельезы», которая, как и всегда, подымается и падает грозными волнующими валами. У некоторых ружья украшены французскими, английскими и бельгийскими маленькими флажками, у других — цветами.

Вдруг что-то кольнуло мне в сердце. Штык одного из ружей в том самом месте, где у других прикреплен флаг, украшен маленькой болтающейся грошовой куклой. Очевидно, девчурка на прощание подарила свою любимую игрушку на память папе. Идут отцы семейств, немножко тяжело хлопая своей неуклюжей обувью, немножко вообще неуклюжие в своей почему-то сплошь словно наспех сшитой одежде, идут со своими усатыми и бородатыми лицами, улыбаясь привету выстроившейся шеренгой публики, идут под огонь. И знаешь, что дня через три — четыре они будут идти вот так же среди визга пуль и треска лопающихся шрапнелей [и оставлять за собою широкий след рваного кровавого человеческого мяса].