Европа - [45]

Для меня лично это впечатление иконы определяется не этим внешним обстоятельством, ни даже экспрессией Мадонны, но выражением Божественного лица Предвечного Младенца, который должен был составить и составляет в действительности (для меня лично) центр и фокус картины-образа…

Великий гений, так внезапно вспыхнувший и внезапно угасший, точно метеор в вульгарной обстановке итальянского плебса, внес всю странную силу своего загадочного таланта в изображении Господа-Младенца. Каким-то непонятным сочетанием красок Рафаэль отразил на холсте тот взгляд, которого люди не встречают у живых людей… Божественный Младенец смотрит на толпу наряженных дам и расчесанных кавалеров, и взгляд его, видимо, их смущает… Кажется, вот-вот откроются Божественные уста и раздастся проповедь откровения…

В одной из зал галереи мы встретились с каким-то неизвестным мне земляком, который, услышав русский говор, спросил нас, как пройти в королевскую сокровищницу (Schatz-Kammer) и, конечно, тут же заговорил о Мадонне:

– Помилуйте, какая там картина!.. Это икона, - странно даже как-то видеть, что перед ней ни одной свечи не зажжено!

– А вы ее в первый раз видите?

– В первый?.. Нет, батюшка, может быть, в двадцать первый! Я каждое лето езжу за границу: езжу в Италию, а оттуда в Монте-Карло, из Монте-Карло в Париж, прежде чем домой ехать, заезжаю сюда… Вот бы нам ее откупить у немцев!

– Позвольте, немцы страшно дорожат этим сокровищем искусства, и смотреть ее сбегаются люди со всего мира…

– Я про то и говорю: для них это сокровище искусства и перл живописи, а на самом деле это икона Богоматери с Младенцем Иисусом!

И земляк, покраснев от раздражения, круто повернул и исчез в соседнем зале.

Ходоки на Одере

На рандеву с западным обывателем

Федор Лубяновский

Дидактичное описание русских нравов мог позволить себе маркиз де Кюстин - ясное дело, француз! Педантичное перечисление обычаев и привычек: как молятся, как обедают, как руку подают, - сделал, будучи в Петербурге, Льюис Кэрролл. И опять понятно: англичанин, педант. Он не заметки пишет, а реестр составляет, любовно выводя латинскими литерами главное русское блюдо - Schie. Не то русский путешественник. Если случается ему заехать в Европу, хоть на лечение, хоть по делу срочно, то уж он пишет не просто заметки. Собственно «путевых заметок» у нас, кажется, почти и не было - зато старинный древнерусский жанр «хождений» никогда не переводился на Руси. А потому простое обозревание окрестностей с детальным внесением в путевой «реестр» цен в гостиницах, нарядов и достопримечательностей русскому претит. Для него путешествие - не передвижение в пространстве, а испытание судьбы и путей Господних. Ясное дело, мир вглядывается в такого путешественника тоже искоса, таким же отстраненным и диковатым глазом. Зато и показывает порой то, что обычному наблюдателю не доступно. И чего только этому ездоку в дороге не привидится. Люди с песьими головами, конечно, не попадутся: чай, не шестнадцатый век. Зато выскочат навстречу диковатые тирольцы, которых только отсутствие бороды и отличает от наших заволжских старцев. Или, глядишь, выедет из-за поворота «старозаветная немецкая одноколка, перед которою злейшая наша кибитка и окаяннейший из тарантасов - настоящая люлька». Таковы записи Федора Петровича Лубяновского - сенатора, литератора, мемуариста. Его путешествие по Германии, Австрии, Швейцарии - самое настоящее «хождение». Не за три моря, но за три границы. Наблюдения и суждения этого ходока порой неожиданны, но оттого особенно любопытны. Тут, пожалуй, так: чем случайней, тем верней. Отрывки из записей Ф. П. Лубяновского печатаются по изданию: «Заметки за границею. В 1840 и 1843 годах. СПб, 1845»

Случилось мне в Берлине провести целый день в военном мире: утро на большом параде после маневров, вечер в театре.

Teaтр Opernhaus в тот день безденежно был открыт для всех генералов, штаб- и обер-офицеров: с большим трудом я мог достать себе ложу. Все ложи и партер битком были набиты, а театр казался пустым. - Фи! Какая бесцветная, тяжелая, холодная проза - место забавы без женщин! В королевской ложе сидела принцесса, приезжая; еще в двух ложах по два дамы с кавалерами в военных мундирах, да дочь моя со мною в третьей: затем везде эполеты блестели, и фрак, что на мне был, имел честь быть единственным представителем смиренного гражданского быта. Сидел я таким образом между огня и полымя, между пятью с левого и четырьмя штаб-офицерами с правого фланга. Майор левого фланга немало говорил с товарищами в продолжение первого акта оперы, был недоволен, принимал грозный вид, хватался за шпагу; по окончании же первого акта привстал, обратился к майору правого фланга и спрашивал: читал ли он «Прусскую косу» и «Прусского капитана жену»? а говоря через мою ложу, молвил мне эскисе.

Это эскисе, excuses, пробежало вдоль и поперек всю немецкую землю, начиная от Гамбурга, где каждый, сенатор ли он или поденщик, медик или кучер, банкир или нижайший из сидельцов, на площадях и на улицах, на Юнгфер-штиг и на Эспланад, на Гамбургской горе и в Тиволи, на роскошном берегу Эльбы и на скромном, но не без красы, Альстере, одним словом, каждый везде без изъятия пользуется невозбранным правом взять огня у первого встречного, когда цыгарка потухнет, а делается это таким образом: потухла цыгарка во рту у Готлиба, а Готфрид идет лицом к нему с непогасшею во рту цыгаркою: руки у того и у другого опочивают в карманах; в деле губы: отдуются равно у Готлиба и у Готфрида, цыгарки повытянутся, одна к другой прикоснется, и сколь скоро от этого соприкосновения погасшая вновь задымится: то Готлиб скажет Готфриду эскисе и идет в путь свой.