Эвридика - [21]
Эвридика. Я не могла.
Орфей. О чем он тебе писал?
Эвридика. Чтобы я поехала с ним поездом восемь двенадцать, иначе он явится за мной сам.
Орфей. Из-за этого ты и убежала?
Эвридика. Да. Я не хотела, чтобы ты его видел.
Орфей. А ты не подумала, что он придет и что я его все равно увижу?
Эвридика. Да, но я струсила, я не хотела быть при этом.
Орфей. Ты была его любовницей?
Эвридика (кричит). Нет! Он так сказал тебе? Я знала, что он тебе это скажет и что ты поверишь ему! Он меня долго преследовал, он ненавидит меня. Я знала, что он будет говорить с тобой обо мне. Я боялась.
Орфей. Почему ты не призналась мне вчера, когда я просил тебя все рассказать, не призналась, что была любовницей еще и этого типа?
Эвридика. Я не была его любовницей.
Орфей. Эвридика, теперь лучше сказать все. Ничего не поделаешь, мы сидим с тобой на этом диванчике, несчастные, израненные, и разговариваем, даже не видя друг друга…
Эвридика. Что же я должна сказать, чтобы ты поверил?
Орфей. Не знаю. Понимаешь, это как раз и ужасно… Я уже не знаю, смогу ли я тебе когда-нибудь поверить… (Пауза. Тихо, смиренно.) Эвридика, чтобы потом я мог не беспокоиться, когда ты будешь говорить самые простые вещи, — что ты, мол, вышла, что хорошая погода, что ты пела, — скажи мне теперь правду, даже если она чудовищна, даже если она причинит мне боль. Вряд ли это будет сильнее той боли, от которой я задыхаюсь, с тех пор как узнал, что ты мне солгала… Если слишком трудно сказать, лучше не отвечай, только не лги. Этот человек говорил правду?
Эвридика (после едва заметной паузы) . Нет. Он лгал.
Орфей. Ты никогда не принадлежала ему?
Эвридика. Нет.
Пауза.
Орфей (глухо, глядя прямо перед собой). Если ты сейчас говоришь правду, это не трудно узнать, глаза твои прозрачны, как вечерние лужицы. Если же ты лжешь или не уверена в себе, вокруг зрачка у тебя темно-зеленый ободок, и он все сжимается…
Эвридика. Скоро рассветет, любимый, и ты сможешь взглянуть на меня…
Орфей (внезапно кричит). Да! Заглянуть в самую глубину твоих глаз, как в воду! Окунуться в твои глаза до самого дна! И там остаться, утонуть в них…
Эвридика. Да, любимый.
Орфей. Ведь, в конце концов, немыслимо, когда двое! Две оболочки, две взаимно непроницаемые эпидермы разделяют нас. Каждый за себя, хоть на крик кричи — у каждого свой кислород, своя собственная кровь, каждый крепко заперт, бесконечно одинок в своей шкуре. Прижимаешься друг к другу, трешься друг о друга, чтобы хоть чуть-чуть выйти из этого чудовищного одиночества. Мгновенная радость, мгновенный самообман, и снова ты одинок, со своей печенкой, со своей селезенкой, со всеми своими потрохами — вот они твои единственные друзья.
Эвридика. Замолчи!
Орфей. Потому-то люди и разговаривают. Придумали еще и такое. Воздух с шумом проходит через гортань и меж зубами. Несовершенная азбука Морзе. Два узника перестукиваются из глубины своих камер. Два узника, которые никогда не увидят друг друга. Да, мы одиноки! Тебе не кажется, что мы слишком одиноки?
Эвридика. Прижмись ко мне покрепче.
Орфей (прижимая ее к себе). Тепло, да. Чужое тепло. Это. все же нечто реальное. Сопротивление, преграда. Веющая теплом преграда. Ага, значит, существует кто-то еще! Я не совсем одинок. Не будем же чересчур требовательны!
Эвридика. Завтра ты сможешь обернуться. Ты поцелуешь меня.
Орфей. Да. Я на мгновение проникну в тебя. Целую минуту я буду верить, что мы два сплетенных стебля одного корня. А потом мы разойдемся и нас снова станет двое. Две тайны, две лжи. Двое. (Ласкает ее. Мечтательно). А что, если бы ты однажды вдохнула меня вместе с воздухом, поглотила меня. Как было бы чудесно. Я стал бы совсем крошечным внутри тебя, мне было бы тепло, мне было бы хорошо.
Эвридика (тихо). Не говори больше. Не думай больше. Пусть твоя рука ласкает меня. Пусть хоть она будет счастлива. Все снова станет таким простым, если ты позволишь хотя бы своей руке любить меня. И больше не надо слов.
Орфей. Ты думаешь, это они и называют счастьем?
Эвридика. Да. Твоя рука счастлива в эту минуту. Твоя рука не требует у меня ничего, только чтобы я была рядом, покорная и теплая. И ты тоже ничего больше не требуй от меня. Мы любим друг друга, мы молоды; мы будем жить. Согласись быть счастливым, ну пожалуйста…
Орфей (встает). Не могу.
Эвридика. Согласись, если любишь меня…
Орфей. Не могу.
Эвридика. Тогда хоть помолчи.
Орфей. И этого тоже не могу. Не все слова еще сказаны. А нам надо сказать все слова, все до единого. Теперь надо идти до конца, от слова к слову. А их так много, ты сама увидишь!
Эвридика. Замолчи, любимый, умоляю тебя!
Орфей. Разве ты не слышишь? Со вчерашнего дня вокруг нас кружит целый рой слов. Слова Дюлака, мои слова, твои, еще чьи-то — все слова, которые нас сюда привели. И слова всех людей, всех, кто смотрел, как нас, точно двух животных, ведут на заклание, и те слова, что не были еще произнесены, но уже здесь, привлеченные запахом других слов, самые притворные, самые пошлые, самые ненавистные. Мы их скажем, мы наверняка их скажем. Их говорят всегда.
Эвридика (встает, кричит) . Любимый мой!
Орфей. О нет, я не хочу больше слов! Хватит. Со вчерашнего дня слова облепили нас. Теперь я должен видеть тебя.
Пьеса Ануя, основанная на сюжете трагедии Еврипида, вскрывает состояние современного общества, его болезни — губительную для личности некоммуникабельность, стремление к успеху любой ценой, цинизм. При этом проблемы замалчиваются, а общество предаётся бездумным развлечениям, что в результате выливается в страшные социальные недуги — агрессию, ксенофобию, расизм.
Жан Ануй (1910 — 1987). Известный французский драматург. Комедии Ж. Ануя — трагикомедии, фарсы и водевили составили несколько циклов, каждый из которых, отличаясь тематическим и стилевым единством, во многом близок литературе экзистенционализма — проблемесуществования человека в абсурдном мире. Особое внимание в своих поздних произведениях Ж. Ануй уделяет извечному конфликту поколений, бессмысленности и бесперспективности политической борьбы, гнетущей повторяемости исторических ошибок и преступлений.
В основе спектакля лежит интеллектуальная пьеса Жана Ануя, которая, впрочем, служит лишь предлогом для данного сценического повествования — спектакль выходит далеко за рамки написанного. Действие разворачивается в послевоенной Франции, на некоем заштатном курорте, постояльцев которого призван развлекать небольшой оркестр.Каждый из оркестрантов рассказывает трагические эпизоды своей жизни, заново проживая их перед зрителями. Но это не просто история одного оркестра, это история всего человечества, причем преподнесенная нам под увеличительным стеклом, во всей своей правде и неприглядности.
Костюмированная драма «Бал воров» известного французского драматурга Жана Ануя, которую сам автор назвал «комедия-балет», сильно отличается от всех других его произведений. Компания мелких жуликов разрушает спокойствие курортного городка — самый удачливый из них похищает не только бриллианты, но и любовь местной красавицы. Ей приходится делать выбор между криминальным миром и миром высшего общества.
«Птички» Ануйя — остросатирическая комедия, отмеченная авторским сарказмом. Писатель использует старинную фарсовую традицию для создания обобщенного гротеска с нарочито подчеркнутыми отрицательными качествами персонажей. Образ Арчибальда — гошистского писателя, бывшего властителя дум молодежи, — представляет собой сгусток всех пороков. Он трус, позер, обжора, лодырь, лицемер, похотливый и гнусный развратник, подрабатывающий на «сексуальной революции». Под стать ему его родственники.Автор поместил всю компанию в экстремальную ситуацию, когда над их жизнью нависла угроза, что позволило ему обнажить неприглядное нутро каждого из персонажей.
«В романах "Мистер Бантинг" (1940) и "Мистер Бантинг в дни войны" (1941), объединенных под общим названием "Мистер Бантинг в дни мира и войны", английский патриотизм воплощен в образе недалекого обывателя, чем затушевывается вопрос о целях и задачах Великобритании во 2-й мировой войне.»В книге представлено жизнеописание средней английской семьи в период незадолго до Второй мировой войны и в начале войны.
Другие переводы Ольги Палны с разных языков можно найти на страничке www.olgapalna.com.Эта книга издавалась в 2005 году (главы "Джимми" в переводе ОП), в текущей версии (все главы в переводе ОП) эта книжка ранее не издавалась.И далее, видимо, издана не будет ...To Colem, with love.
В истории финской литературы XX века за Эйно Лейно (Эйно Печальным) прочно закрепилась слава первого поэта. Однако творчество Лейно вышло за пределы одной страны, перестав быть только национальным достоянием. Литературное наследие «великого художника слова», как называл Лейно Максим Горький, в значительной мере обогатило европейскую духовную культуру. И хотя со дня рождения Эйно Лейно минуло почти 130 лет, лучшие его стихотворения по-прежнему живут, и финский язык звучит в них прекрасной мелодией. Настоящее издание впервые знакомит читателей с творчеством финского писателя в столь полном объеме, в книгу включены как его поэтические, так и прозаические произведения.
Иренео Фунес помнил все. Обретя эту способность в 19 лет, благодаря серьезной травме, приведшей к параличу, он мог воссоздать в памяти любой прожитый им день. Мир Фунеса был невыносимо четким…
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Настоящее Собрание сочинений и писем Салтыкова-Щедрина, в котором критически использованы опыт и материалы предыдущего издания, осуществляется с учетом новейших достижений советского щедриноведения. Собрание является наиболее полным из всех существующих и включает в себя все известные в настоящее время произведения писателя, как законченные, так и незавершенные.«Благонамеренные речи» формировались поначалу как публицистический, журнальный цикл. Этим объясняется как динамичность, оперативность отклика на те глубинные сдвиги и изменения, которые имели место в российской действительности конца 60-х — середины 70-х годов, так и широта жизненных наблюдений.