Еврейский автомобиль - [47]

И еще я подумал, что в мировой истории все-таки есть смысл.

— Черчилль! — выговорил и Гейнц, но тут распахнулась дверь, и лейтенант, задыхаясь, вбежал в барак. Он насквозь промок, его брюки были перемазаны в глине. Я вдруг почувствовал, что меня затрясло.

— Друзья, у меня есть для вас важная новость, — все еще задыхаясь, проговорил лейтенант. Он говорил по-немецки без акцента. Дождь бил в узкие окна барака. Я не видел ничего, кроме лица лейтенанта.

— Радостная новость для вас, друзья, великое историческое событие, сказал лейтенант. Лицо его сияло. А мне представился далекий луг и ручей.

— Радостное событие, друзья, — повторил лейтенант. Он с трудом перевел дыхание и заговорил спокойнее: — Цель, к которой в своей борьбе давно стремился немецкий рабочий класс, достигнута! В советской зоне оккупации КПГ и СДПГ объединились в Социалистическую единую партию!

Мысленно я еще видел луг и ручей, которые были для меня символами свободы, я слышал его слова, я слышал, как хлещет дождь, и вдруг все кругом закричали, и я тоже закричал вместе с другими.

— Плевать нам на это! — закричал один.

— Отправьте нас лучше домой! — прозвучал другой голос.

— Дали бы лучше пожрать! — крикнул третий.

— Ха-ха-ха! — заржал четвертый.

И все вопили что-то, и Гейнц тоже вопил, и я вопил вместе со всеми.

Лейтенант стоял в проходе барака и беспомощно смотрел на нас, его растерянный взгляд переходил с одного лица на другое, медленно, медленно он приподнял плечи и слегка развел руками, и снова посмотрел на нас и сказал:

— Но ведь немецкий рабочий класс объединился, друзья!

Он смотрел на нас, а мы кричали хором и свистели. Когда лейтенант поглядел мне прямо в лицо, я перестал кричать, лейтенант посмотрел на Гейнца, и тот тоже перестал кричать, зато я снова закричал и за себя и за него. Лейтенант опустил руки, и я увидел, что у него в глазах блеснули слезы.

— А я думал, что вы обрадуетесь, — тихо сказал он, вдруг повернулся, провел рукой по глазам и пошел к выходу. Перед дверью он помедлил, положив руку на деревянную щеколду, потом резким движением открыл дверь и вышел, ни разу больше не оглянувшись.

Мы перестали кричать, и я понял, что все напуганы. Такой демонстрации в лагере еще не бывало.

А дождь все лил и лил.

Я сидел на нарах и думал, что теперь с нами будет и вдруг я услышал, что Пауль, мой сосед, говорит:

— Господи, да ведь мы боролись за это до тридцать третьего…

Я удивленно поглядел на него.

— Единство рабочих! — тихо проговорил он.

Что с ним случилось, черт возьми! До сих пор он был таким же, как все мы, он вместе с нами попал в плен, и вместе с нами ругал русских, и вместе с нами спорил о том, какой способ поджаривать бифштекс лучше, вспоминал бои под Нарвиком, а сегодня утром говорил об ультиматуме Черчилля. Но сейчас он перестал быть одним из нас: он сидел на нарах и вглядывался во что-то неподвижными глазами, и в его глазах я тоже увидел слезы.

— Ты бы, парень, заткнулся! — сказал Калле, слесарь по ремонту тракторов, который лежал на нарах справа от Пауля.

А я сказал:

— Можешь навсегда остаться здесь у Иванов.

Пауль ничего не ответил. Он неподвижно сидел на нарах, потом что-то проворчал, лег и укрылся с головой одеялом. Он притворился, что спит, но я видел, как ночью он встал, подошел к окошку и долго всматривался через стекло в ночь. Я тоже не мог уснуть, и Гёйнцу не спалось, мы сели к печке и стали тихо разговаривать.

— Эти идиоты думают, что нас интересует эта их единая партия, — сказал Гейнц.

Я молча кивнул, глядя в черное жерло печки.

— Мы им не поддадимся! — сказал Гейнц. — Мы оба не поддадимся!

— Никогда в жизни я больше не стану заниматься политикой, — сказал я. Этот проклятый Гитлер сидит у меня в печенках.

— Единая партия! Одно название чего стоит, — сказал Гейнц презрительно и посмотрел на Пауля. — Любая политика означает растворение личности в массе, — продолжал Гейнц, — а мы решили утвердить свое «я» и не желаем больше растворяться в массе.

Дождь все лил и лил.

— Нас они на удочку не поймают, — сказал я.

А потом мы заговорили о том, как лучше жарить картошку. Гейнц знал способ поджаривать лучок, о котором мне раньше не доводилось слышать. И никто из нас больше не разговаривал с Паулем, который перестал быть одним из нас. Медленно наступил серый рассвет, а вода все клокотала ручьями. Дождь шел четвертый день, небо было как черно-зеленый разорванный мешок, казалось, что нас окружает своим влажным шумом водопад, и было ясно, что англичане не прилетят и сегодня.

День как все другие

10 октября 1946 года, оглашение приговора Нюрнбергского процесса.

Это был пленительный осенний день, долины, заросшие дикими яблонями, пылали багряным вином и изумрудом, вершины гор, покрытые глетчерами и освещенные оранжево-желтым солнцем, выступали на бескрайнем голубом небе, и даже каменистые склоны, спускающиеся с вершин в долины, серебрились пушком персиков. Вкрапленники кварца на скалах отбрасывали резкое сияние, в воздухе пахло тимьяном и, несмотря на жаркое солнце, свежим снегом. Было часа три дня. Я только что закончил рыть кювет у левой обочины дороги — мы уже больше года работали над участком, который четырьмя изгибами круто поднимался в гору, — и зачищал лопатой откос, когда пришел старший инженер, сухощавый капитан лет шестидесяти. Стройный, худой, он был похож скорее на художника, чем на военного. Он подал знак закончить работу.