Еврейские хроники XVII столетия. Эпоха «хмельничины» - [15]

Мейер из Щебржешина, например, прекрасно знает, что основную массу «бунтовщиков» составляли «землепашцы, жители деревень»[54]. В другом месте он указывает, что разгром города Немирова был совершен бунтовщиками, к которым «присоединилось громадное число селян»[55]. Здесь уже есть понимание наличия блока. Ему достаточно ясны и мотивы крестьянского участия в восстании. Он рассказывает. «Когда крестьяне узнали о заключенном соглашении[56], и они затрепетали: ведь они взбунтовались против своих господ… И вот селяне ожидали, что, когда паны возвратятся, они снова будут принуждены обрабатывать панские земли…»[57]. Он ничего не говорит ни о религиозных, ни о национальных моментах, но в одной случайной связи, почти в конце хроники, он роняет примечание, замечательное по своей выразительности: «И перебили татары множество селян, ибо они были зачинщиками всех злодейств и причинами всех бедствий»[58].

Тут же следует привести чрезвычайно любопытную цитату из хроники «Врата покаяния», ясно показывающую, что автор понимал, какие различные прослойки были среди повстанцев, поднявшихся на борьбу с панством, понимал, что в антимагнатском лагере имел место блок этих сил.

«Почему злодеи успели в своем замысле? Они соединились с татарами, с которыми враждовали, теперь они объединились со своими врагами — бичом королевства польского. Так татары соединились с жителями городов, с обитателями лесов, владеющими загонами скота (по-польски это называется „хутора“); и начало сборищ было положено жестокосердными людьми, живущими сотнями по лесам на границах татарских земель и промышляющими охотой на зверя и птицу и рыбной ловлей[59], и они, все как один, предались военачальнику Хмелю, когда тот был в крепости на одном из островов реки Днепра, называемом „Сулимград“ (к ним присоединились также селяне). Таким образом, вся чернь (am haorez), даже жители деревень участвовали много лет в заговоре, и среди них не было доносчиков. Поэтому они одержали верх и победили»[60].

«Послание» Саббатая Гакогена, в котором, в соответствии с его официальным назначением, особенно подчеркнута политическая лояльность по отношению к королевской власти, «причиной всех бедствий» считает «изменивших своей присяге» презренных и низких православных бунтовщиков и разбойников, прозываемых казаками. Правда, он сейчас же замечает, что к казакам присоединились и «крестьяне, виноградари[61] и землепашцы»[62]. Но характерно для выдержанности его политической позиции то, что крестьяне в его изложении восстают не против панов, а «против короля, его вельмож и вассалов»[63].

Автор «Плача» Саббатай Гакоген, как отмечалось, не был непосредственным наблюдателем событий. Своим произведением он преследовал исключительно морально-религиозные задачи. Но мы и у него встречаем несколько замечаний, свидетельствующих о том, что он составил себе, хоть и чрезвычайно примитивное, но весьма близкое к истинному представление о движущих силах восстания. Так же как и другие хронисты, он знает, что среди восставших было большое число крепостных[64], и понимает, что это обстоятельство должно было придать особенную ожесточенность борьбе. Современник и сам являющийся одной из жертв тридцатилетней войны, он хорошо знает ужасы войны, но восставшие крестьяне представляются ему куда страшнее отрядов ландскнехтов: «Стрелки и казаки собрались, словно пчелы, и с ними — бывшими крестьянами и крепостными — ни о чем никак нельзя было договориться»[65]. А в другом месте эта мысль высказана еще более четко: «О, как страшно, когда рабы восстают против своих господ. Ведь с ними немыслимо ни столковаться, ни сговориться. Им ведь только рубить и колоть»[66]. Нужно ли отметить, что эти фразы с максимальной выразительностью определяют и собственное отношение автора «Плача» к событиям?

Кстати, с почти аналогичной и весьма выразительной характеристикой событий мы встречаемся в одном произведении еврейской богословской литературы начала XVIII в., Яков Шапиро, автор комментария на сказочные «агадические» части талмуда, отмечал в предисловии, что родом он с «Украины, которая всегда была просторной и прекрасной страной, их дома[67] были полны всякого добра… во время ниспосланного несчастья я был ребенком 6–7 лет… тогда восстали рабы и стали властвовать над своими господами»[68].

«Философия истории» большинства еврейских хронистов «сняла» для них не только проблему отдаленных предпосылок «хмельничины». Их не занимает даже выяснение ближайшего повода возникновения событий. Все еврейские хронисты начинают свое изложение непосредственно с первых «бедствий» — с начала реализации «приговора небес».

Исключением и в данном случае является Ганновер. Он посвятил много внимания вопросу о непосредственной причине выступления Богдана Хмельницкого. Нужно также отметить, что версия, предлагаемая им, весьма существенно расходится с украинской и польской летописной традицией. В то время как для польских и украинских хроник исходной точкой «хмельничины» является конфликт, возникший между Хмельницким и Чигиринским под старостой Чаплинским, Ганновер (допуская бесспорную ошибку) рассказывает о столкновении Хмельницкого с самим магнатом, с сыном коронного гетмана Конецпольского.