Еврейская рубашка - [2]

- Ну, знаете, уважаемый, вы уж тут не сочиняйте, понимаешь ли, - вновь возмутилась округлая тётка. - Что некоторые идиоты во время войны головой рисковали, спасая этих от Бабьего Яра - такое я слышала. Но чтоб кого-то спасали евреи!..

- Жизнь сохранили...

- А, всё равно! Это уж слишком! Не выдумывайте.

- Не верите? Хотите, расскажу? - спросил старик.

- А что, это идея! Ладно, давай, заливай! Расскажи, как тебя облагодетельствовали. Поделитесь, будем знать, - зашумели пассажиры, но быстро смолкли и приготовились слушать. Старичок обвёл их внимательным взглядом и поведал следующую историю:

- Дело было в начале войны. Не здесь было, в Кизляре.

- Это где ж такая дыра? - усмехнулся кто-то, но на него зашикали.

- На Кавказе это, в Дагестане. Сиротствовал я: мать моя умерла весной сорок первого, отца в первый же день войны на фронт забрали - так я его больше и не видел никогда. Ну, по тем временам дело обычное. Жил с бабушкой, с маминой матерью то есть, и было мне на тот момент лет девять, ей восемьдесят. В общем, если на двоих разделить, по сорок каждому получается. Нормально. Как война началась, пришлось мне оставить школу и заняться заготовкой дров.

- И вы в том возрасте работали на лесоповале? - отозвался всё тот же шутник, но его опять утихомирили. Непонятно почему, однако совсем недавно столь шумные пассажиры электрички слушали молча и очень внимательно. Некоторые из дальнего конца вагона даже подошли поближе и сгрудились около старого рассказчика.

- Не на лесоповале совсем. Просто самые слабые горемыки, которые нигде не могли работать, собирали в лесу сушняк и затем продавали его на базаре. На вырученные таким образом гроши да на бабушкину пенсию мы и жили. Опять же, пополам хватало.

Но я не об этом, я про евреев... Да. Так годике уже, значит, в сорок втором наш Кизляр наводнили беженцы. Особенно много было среди них москвичей. Нам, дровоносам, вроде бы и лучше: то люди городские, к жизни в горах неприспособленные, а топливо брать где-то нужно. Поэтому сушняк под видом дров стали брать охотнее. Одна беда: деньги у эвакуированных не всегда водились, иногда они вещами расплачивались. Ну, это не беда: в нашей дыре, как здесь кое-кто выразился, хорошей столичной вещи были рады...

- Да ты давай про жи... то есть, про евреев трави, - попросил один из стоявших мужчин. И опять странность: обычно в таких случаях это вполне литературное слово не исправляют. Но вагон электрички наполняла какая-то странная атмосфера, и она странным образом воздействовала на присутствующих.

- А я про них и говорю. Однажды ко мне на базаре подошла пожилая уже еврейка, чистенькая такая, сухонькая, словно бы из накрахмаленных салфеток слепленная, судя по манерам - москвичка. Подошла и спросила, почём продаётся вязанка моих дров. Я ответил, а она говорит, приятно этак картавя и слегка коверкая слова: "Ты знаешь, мальчик, у меня нет денег расплатиться с тобой мы эвакуированные. Но если ты таки согласный отнести твои дрова прямо к нам домой, так я тебе дам что-нибудь из вещей. Обещаю, тебе понравится". Согласен ли я?! Понравится ли мне?! Хо-хо! Да я готов был тащить за ней хворост хоть в Махачкалу и обратно!

В общем, взвалил я вязанку на плечи, и мы отправились через весь город на самую окраину. Там был домик, на крыльце которого сидела женщина помоложе, лет двадцати пяти-тридцати. Впрочем, вполне возможно, и купившая дрова женщина не была такой уж старой, просто по малолетству такой мне показалась... Так вот, она позвала сидевшую на крыльце: "Эмма, Эмма!" Женщина встала, а моя покупательница затараторила, заговорила с ней быстро-быстро да этак непонятно. Я и разобрал-то всего одно слово: то ли "амейдл", то ли "мейделе". Это она говорила, поглаживая меня по волосам. Эмма быстренько сбегала в дом и вернулась оттуда, держа за плечики ослепительно-белую шёлковую рубашечку с короткими рукавчиками и нагрудным кармашком. Я аж рот разинул: неужели такая богатая вещь - для меня?! Да на такую рубашку мне нужно было перетаскать кто знает сколько хвороста - и то бы не заработал! Однако покупательница приняла у Эммы рубашечку и дала мне со словами: "Мальчик, спасибо тебе за дрова! Вот, бери и носи на здоровье. И пусть эта вещь бережёт тебя, что бы с тобой ни случилось. Благослови тебя Всевышний!"

Не помня себя от радости и боясь, как бы она не передумала, я бросился бегом на Красноармейскую (мы с бабушкой жили на той улице). В тот вечер у нас царил настоящий праздник: я же получил целое богатство! Но я так торопился, что даже не поинтересовался у еврейки, откуда у неё эта замечательная рубашка, какой мальчик носил её до меня и что с ним стало.

- И вы не сходили в тот дом ещё раз? - спросил длинношеий.

- Во-во, эти жи... евреи то есть только и ждали, чтоб ты к ним вернулся! - криво ухмыльнулся стоявший рядом мужчина. А тот, который с крестом, поддакнул:

- Они в свою мацу кровь христианских младенцев подмешивают, это всем известно. Вот и заманивали...

- Не говорите ерунды, - поморщился старичок. - Какой из меня христианский младенец был?! В те-то годы, когда кругом воинствующий атеизм, комсомол да партия! Да ещё в Дагестане... А не пришёл я потому, что мне нужно было с утра до вечера хворостом заниматься. Но подаренную еврейкой рубашку я носил с тех пор не снимая аж до сорок седьмого года. Уж и вырос я из неё, уже и изорвалась ткань - только всё равно таскал на теле вместо поддёвки. Это уже в сорок восьмом, как меня колхоз одел с головы до ног тогда только снял. И знаете, рубашка взяла да вдруг словно исчезла! Куда задевалась - кто его знает. Так жалко мне потом было, что ни клочка от неё не сохранил.