Еврейская песня - [2]

— Я же сказал: аппарат будет сам анализировать, без почтенных мужей!

— В этом, мне кажется, и заключается смысл вашего чудо-оружия, — мудро промолвил Боря. — Потому что среди почтенных и компетентных мужей обязательно найдется тот, кто более компетентен и который в некоторые дни по странному капризу меняет гражданский костюм на негражданский.

Тихо посмеялись над обескураженным ядерщиком… Затем Боря-билетер сделал жест, призывающий к молчанию и вниманию. Глаза его поднялись к потолку, в голосе запела глубокая печаль.

— Смерть дорогой тетушки потрясла, поверьте, мои юные мозги, хотя с момента кончины ее прошло уже полгода. Какая-то, простите, чепуховина лезет на ум. Анекдот глупейший, навеянный прозвучавшим словом “пепел”. Будто умер на заокеанской чужбине старый еврей, Мойша, и завещал он прах свой доставить жене Саре из Бердичева. Друг Мойши, Абрам то есть, не купил по бедности и скаредности урну для праха, ссыпал его в носовой платок и повез через моря-океаны. До дома Сары оставалось два квартала, и решил Абрам проверить сохранность драгоценного груза. Развернул платок — а тут ветер дунул и унес останки Мойши на мусорную свалку. Тогда Абрам набрал на той же свалке золы в платок, завязал его узелочком и — к Саре. Вручил ей сей прах, а сам воспитанно отошел в сторону, чтоб вдова была наедине со своим горем. Отошел — и слышит скорбный женский голос: “Вот и все, что осталось от моего дорогого Мойши: немножко пепла и немножко яичной скорлупы”.

Должного впечатления анекдот не произвел, смеха не последовало. Минуты две или три наследники, в креслах поерзав, убито молчали, переваривая не совсем понятные меланхолические слова хозяина квартиры. Затем они дружно, как по команде, достали последнее послание от тетушки Берты, где четкими буквами написано было: “В оставленном мною и нотариально заверенном завещании всем вам, моим племянникам, отписан письменный стол и содержимое его в равных долях…”

— А где это содержимое? — вопросил необузданный, невоспитанный Зяма-старьевщик, который не стал чемпионом мира потому, что подаренную ему шахматную доску продал соседскому мальчишке.

— Зачем торопиться? — возразил Борис Иванов. — Полгода прошло, а я никак не могу опомниться, смерть дорогой тетушки потрясла меня до основания, в голову лезет, как я уже упоминал, разная муть. В частности, припоминается почему-то статья 88 УК РСФСР. Цитирую по памяти: “Нарушение правил о валютных операциях, а также спекуляция валютными ценностями или ценными бумагами наказывается лишением свободы от трех до восьми лет с конфискацией валютных ценностей и ценных бумаг”. Добавлю, что последующие узаконения статью эту дополнили более строгими санкциями. Вплоть до расстрела.

— Не напугаешь! И не дождешься! — выпалил Зяма. — Показывай содержимое!

— Что ж, смотрите…

С этими словами Борис-билетер встал, выдвинул все ящики письменного стола, приглашая тем самым наследников полюбоваться тем, что в этих ящиках содержалось…

А там вразброс лежали веера старинной работы, связки писем, которые когда-то — по законам галантного жанра — были опрысканы парижскими духами, колоды игральных карт, огрызки свечей, гримировальные принадлежности, клочки каких-то бумаг, обитые сафьяном раскрытые коробочки, некогда хранившие в себе кольца и кулоны; там же валялись записные книжки, запонки, явно поломанные дамские часики, цепочки из металла желтого цвета, пересушенный букетик, толстый фолиант с вытисненными на нем буквами, имевшими какое-то отношение к древнееврейской грамоте; книгу сию трижды забирали, по семейному преданию, органы ВЧК—ГПУ—НКВД и столько же раз возвращали в надежде, что книга — ключ к какому-то шпионскому шифру… И еще какие-то медальончики, безделушечки, крохотные альбомчики, пилочки, ножички, футляры от губной помады и туши для ресниц, что не казалось необычным, ибо тетушка молодилась до глубокой старости и, по непроверенным слухам, раз в месяц таскалась к любовнику много моложе ее. Странно, что все дамские причиндалы хранились ею именно в письменном столе, а не в трюмо или в спальне, чему однако незамедлительно дал объяснение проживавший с ней племянник Борис-билетер.

— Она здесь ночевала и дневала, кабинет свой, уходя, закрывала на три ключа. Сюда я стал вхож только после ее смерти.

Брезгливо осмотрев содержимое, ценность которого оказалась ничтожной, гости вновь уселись в кресла. Правда, задержался у фолианта Фима. “Восемнадцатый век, — промолвил он, — переиздание, три экземпляра в Ленинке, а штук пятнадцать в Тель-Авиве”. Борис Иванов подтверждающе кивнул, задумчиво поглядывая на копию нотариально заверенного завещания.

— И это все? — с некоторой угрозой вопросил Григорий Сагайдачный, профессор из Одессы. — И ты для этого тащил нас к себе? А ты знаешь, как трудно достать билет до Москвы в курортный сезон?

— Хватит прибедняться! — подал голос Зяма-старьевщик. — Ты ведь только тогда оживаешь, когда чего-то нет в продаже, а если и есть, то обязательно с длинной очередью. Однако в самом деле, раз ничего больше нет, в чем я сомневаюсь, то не пора ли…

— Не пора, — вяло возразил Боря Иванов. — Некоторый ликбез необходим. Кроме статьи 88-й существуют, как я уже сказал, еще надправовые, так можно выразиться, акты. Указы Президиума Верховного Совета, а также разъяснения пленумов Верховного Суда СССР и РСФСР по практике применения как указов, так и упомянутой статьи. Вам, Григорий, и карты в руки, вы ведь ведете в родной Одессе уголовное право в тамошнем вузе…