Еврей Петра Великого - [58]

— Здесь, — резко остановившись, сказал Шенборн. — Сейчас… Если, разумеется, мой гость еще не спит. И я прошу вас, мой дорогой, не утомлять его политическими разговорами: в этой области наш юный друг, к сожалению, еще не силен.

— Мудрые советы вашего превосходительства обогатят и нищего, — внятно пробормотал Веселовский, выходя из гостиной вслед за хозяином.

Царевич Алексей стоял у высокого сводчатого окна своей комнаты во втором этаже шенборновского особняка и, отведя гардину тонкого белого шелка, глядел на улицу. Темень перед домом была проницаема: усовершенствованные масляные фонари горели ровным желто-золотистым светом… Вспомнив буйную тьму кривых московских улиц, царевич вздохнул, отпустил гардину и вернулся к низкому резному столику, на котором стояла пузатая бутылка порто, бокал тонкого стекла и серебряная ваза с сахарным печеньем.

В сущности, было бы замечательно завести в Москве такие вот фонари, такие гардины и бокалы. Но Москва шиш получит, отец все хорошее, все лучшее забирает к себе в Санкт-Петербург — а Москва пусть в грязи сидит, грязью умывается. Отец Москву ненавидит, ненавидит! И его, Алешу, ненавидит, и его мать, Евдокию Лопухину, и вообще всех Лопухиных. А кого он не ненавидит, кого любит? За что мать в монастырь сослал, в Суздаль? Променял ее на немку свою, на Катьку-портомою. Он одних немцев и любит, подголосков своих, а чуть кто за русское, за благостное вступится — тому голову с плеч… Ну, и его русские люди ненавидят: сидит, как пугало, в своем Парадизе. Родного сына решил власти лишить, Божьего наследства — ан нет, не получится, не выйдет! И из Руси Немецкую слободу устроить не выйдет! Вон дедушка Алексей Тишайший по морям, как рыба-кит, не плавал, в Царьград да к шведам на рога не лез — а на Руси тишь была да благодать, дай Бог нынче… Фонари! Да хоть бы и во мраке кромешном — а в Москве, в Кремле, на золотом троне, и чтоб рядом — мать, страдалица несчастная, суздальская черничка. Сначала жену в монастырь заточил, а теперь настроился и сына головой в клобук сунуть! Ну, да ничего. Господь поможет праведным — вытащим мать из медвежьей глухомани, спасем, а народ нам за это ноги целовать станет: народ любит униженных, покаранных безвинно. И Апраксин, и Стрешнев, и Шафиров-жид с нами пойдут: у них у всех от Меншиковых пирогов животы пучит. А Санкт-Петербург закроем, сроем: там не столица, там отец Петр Алексеич не на святом троне сидит, а на складной голландской табуретке.

Это ведь только подумать: сына родного, законного наследника — в монастырь! Правильно, вот правильно Кикин сказал, верный друг: «А хоть бы и в монастырь — клобук-то не гвоздем к голове прибит». Правда и из монастыря выйдет на свет Божий, и из тюрьмы, — только надо ей помочь. А помощники у нас есть, помощники и за правое дело готовы потрудиться, и за богатую награду. Правда да награда — они вместе должны идти.

Маслянистое, терпкое вино заметно убывало в бутылке. Царевич пил с охотой, с удовольствием. После третьего бокала отошли, рассеялись сомнения, тревожившие душу: поддержит ли Шереметев со своею воинской силой, с кем пойдет канцлер Головкин? Осталось только одно, незыблемое: животный страх перед отцом, перед его бешеным взглядом.

В дверь постучали тихонько, любовно.

— К вам гость, Ваше Высочество! — послышался приподнято-веселый, как всегда в разговорах с царевичем, голос Шенборна. — Не спите еще?

— Пожалуйста! — откликнулся Алексей («Вот гнусный Шенборнишка! Что он мне вечно как дураку ненормальному поет!»). — Прикажите еще вина, такого же, бутылку.

Пропуская Веселовского, Шенборн выразительно шевельнул толстыми рыжими бровями: пьет молодой путешественник, закладывает за воротник.

— Я вас, с вашего позволения, оставлю одних, — не отпуская дверной ручки, сказал Шенборн. — Вот русский язык одолею, тогда уж вместе вволю наговоримся… А вино сейчас подадут.

Ступая неслышно, он бегом спустился с лестницы и растолкал спавшего уже мирным сном своего специального секретаря по русским делам Вильгельма Крузе. Этот молодой человек был поселен в доме вице-канцлера под видом приезжего племянника позавчера — как только стало известно о приезде царевича из Эренберга.

— Беги наверх, — шепотом приказал Шенборн, — в соседнюю с Алексисом комнату. Слушай и записывай. Запись разговора принеси мне сразу, как уйдет гость… Ну, живо!

Царевичеву комнату соединяла с соседней тайная дырка, скрытая картиной, на которой изображена была Диана в окружении диких зверей. По другую сторону дырки стоял вплотную к стене стол с письменными принадлежностями. За этот стол, пробежав по скрадывающему шум шагов ковру, и сел молодой человек Вильгельм Крузе, фигурировавший в выплатных ведомостях Антуана Дивьера под кличкой Водонос.

— Садись, Авраам, в ногах правды нет, — сказал Алексей, указывая на кресло против себя. — Ты дядьку моего знаешь, Лопухина? Его тоже Авраамом звать, как тебя.

— Встречать не встречал, Ваше Высочество, только слышал, — рассчитано опускаясь на краешек кресла, сказал Веселовский.

— Сиди, сиди свободно! — заметил Алексей. — Придет время, я тебя, может, по правую руку посажу. — Он, на миг опустив глаза, улыбнулся. — Как Шафирова!.. А ты, я слышал, тоже из жидов?