Евреи - [16]

– Мы все думаем, уверяю вас. Но нас не спрашивают, и мы молчим.

Они повернули в сторону и сразу очутились на окраине.

– Вот, я вам новость расскажу, – произнесла таинственно Мейта после молчания. – Абрам, кажется, женится на Розе.

– Кто вам сказал? – с изумлением вырвалось у Нахмана, – он весь похолодел от радости. – Неси будет удивлена.

– Сама Неси мне рассказала об этом. Она непонятная. Она плакала и смеялась.

– Я ухожу, – взволнованно проговорил Нахман. – Так это правда? Вы сказали, Неси…

В ряду, между тем, работа опять закипела, и когда Нахман вернулся, вся улица была полна народом. В пятницу торговля прекращалась в два часа дня, и теперь волнение обхватило самых хладнокровных. Нищие, как порченные, бегали между людьми, мешали всем и их гнали, как гонят собаку, попавшую под ноги. Торговки кричали длинными голосами, словно не переводили дыхания, и складывали остатки в корзины, чтобы не засидеться лишнюю минуту. Нахман стоял уже подле Даниэля и бойко торговал. Как мог он не торговать, когда у него было столько великолепного товара? И уверенный, с приподнятым настроением, он, без гнева, позволял покупателю рыться в его корзине, знал, что тот не уйдет от него. Он указывал, командовал, и люди слушались, побежденные его обаянием.

– Почему же Неси смеялась? – вспоминал он, замирая, и говорил себе: – Это хорошо. – И опять продавал, беззаботно улыбался, думая, что радуется хорошей торговле…

Шлойма уже ушел, и Нахман не помнил, как простился с ним, – ряды торговцев стали редеть, а он все стоял возле своей корзины, не умея расстаться с удовольствием – отдавать свой товар, и брать за него деньги.

– Можете собираться, – произнес Даниэль, складывая ситцы, – народ уже расходится.

– Хороший день, – отозвался Нахман, все в упоении, – девочка принесла нам счастье.

Они заперли корзины, подхватили их и вместе с толпой торговцев двинулись к окраине.

Когда он вошел во двор, где жил, старуха Сима первая встретила его и затащила к себе.

– Зайдите, зайдите, – говорила она, не желая замечать его недовольства. – Иту спасли, и теперь она в родильной.

В маленькой пустой комнате, с сырыми стенами, на скамейке сидели две девушки и мальчик лет четырнадцати. При виде Нахмана, девушки оживились и начали охорашиваться, а мальчик уставился на него большими, бессмысленными глазами.

– Вы еще не были у нее? – спрашивал Нахман, притворяясь, что не замечает знаков, которые ему делали обе девушки.

– Садитесь, Нахман, – сердечно сказала Сима, – я не могу забыть, что вы сделали для меня в эту несчастную ночь. Ита умерла бы без вас.

– Зачем об этом говорить, – покраснел Нахман.

– А теперь, сказать правду, и я не знаю, чего хочу от вас. Вы мой защитник…

Она жалко улыбнулась, торопливо заплакала и, вытирая слезы, указывала на девушек. Старшая засмеялась, а младшая, Фейга, угрюмо проворчала:

– Он совсем не веселый.

– Вот, они смеются, – с досадой произнесла Сима, – а обе корзины пустые. Им что? Посмотрите, здесь и продать нечего, чтобы хлеба купить. Я не говорю о делах, – нищий, услышав меня, покраснел бы, – но меня бьют. Не верите? Поклянитесь, Нахман, что не верите, и я буду знать, во что вы верите. И Ита в родильной. Сама не знаю, Нахман, чего хочу – смерти, жизни.

– Она врет, – рассердилась старшая, Фрима.

– Мать, ты выжила из ума.

– Я молчу, – шепнула Сима, – кто силен, тот прав. Но посмотрите на мои руки, пусть они говорят.

Она оттянула рукав к плечу, и Нахман ужаснулся. От локтя до плеча шли черные кровоподтеки, и рука казалась залитой чернилами.

– Не может быть, – шепнул Нахман.

– В городе должен быть старший, – сиплым шепотом и моргая глазами отозвалась Сима, и в ее тоне послышалось что-то смелое, призыв к закону, который должен ее охранять.

– Она сама себя щиплет от злости, – бросила Фейга, покраснев.

– Неправда, неправда, – крикнул мальчик, – это Фрима так щиплет.

– Верьте моему Мехеле, – настаивала Сима. – Я здесь среди разбойников. Ита меня тоже колотила. И спросите меня: ради чего я терплю от них? Я старая, больная, – но везде свой хлеб заработаю… Спросите: ради чего я терплю?

Не ропот, а вопрос лежал в ее словах. Как будто до сих пор она делала нужное, важное, желанное, и лишь сейчас явилась мысль: зачем? Нахман, замученный, сидел, опустив голову, и слушал. Иногда у него мелькала мысль убежать немедленно к Неси, чтобы отдохнуть от этих ужасов, но Сима, словно угадывая, что происходит в нем, опять просила: посидите, посидите.

– Зачем ты выдумываешь? – с гневом вырвалось у Фримы. – Ты хочешь разжалобить этого человека, но он тебе не поможет. Уходи от нас, если тебе не нравится. Мы прокормимся сами.

– Вы слышите, Нахман, – заволновалась Сима, – им нужно, чтобы я ушла из дому. Я знаю, зачем. Нет, нет, нет, – крикнула она, – убейте меня – не уйду! Я, Нахман, мать. Вырвите мое сердце, – все-таки я буду жалеть их, оберегать… Обе работают на коробочной фабрике и приносят по семи рублей в месяц. Сотни глаз нужны, чтобы их уберечь… Вот, Ита пропала, а шапочник потирает руки от удовольствия: он соблазнил хромую девушку…

– Мама, мама, перестань сердиться, – просил мальчик. – Вот Дина идет! – вдруг крикнул он, обрадованный. – Дина, Дина!