Евреи и Евразия - [9]
Вот этот именно аффект — гордость — придает в наше время преобладающую эмоциональную окраску самочувствию еврейского периферийного интеллигента, а вовсе не стыд за свое происхождение, как это показалось Л.П. Карсавину. Здесь мы сталкиваемся с таким утверждением Л.П. Карсавина, к которому хочется внести необходимую поправку, ясную для всякого, кто имеет возможность наблюдать дела и дни еврейской интеллигенции, так сказать, изнутри и которому национальная исключительность или партийная слепота не закрыла глаз на истинное положение вещей. Для такого наблюдателя представление о еврейском интеллигенте, стыдящемся за свое еврейское происхождение, может показаться либо анахронизмом, либо результатом недостаточно точного размещения Л.П. Карсавиным наблюдавшихся им особей по признаку степени ассимилированности. Вполне естественно, что человек, чье имя или черты лица выдают не совсем чистое происхождение с точки зрения национальности, к которой он себя причисляет, будет болезненно отзываться на попытку причислить его к той национальности, из которой он физически происходит. В подобном явлении, конечно, лишь с очень большой натяжкой можно было бы усмотреть нечто специфически еврейское: ведь от него не свободен никакой, скажем, онемечившийся славянин или француз, обруселый немец и т. п.; так что если иметь в виду евреев, бесповоротно слившихся с окружающей немецкой, польской, русской и т. д. стихией — которых, впрочем, не забыл отметить в своем обзоре и сам Л.П. Карсавин, — то с их стороны, конечно, болезненная реакция на недостаточное уважение к их сыновнему праву по отношению к принявшей их в свое лоно нации вполне основательна и справедлива.
Если теперь, однако, вызвать в своем представлении с возможной полнотой духовных и бытовых признаков основную еврейскую «периферийную» массу, то, повторяем, признак стыда за свое происхождение и весь тот эмоциональный и житейски-бытовой ряд, который с таким чувством был бы связан, явится чем-то совсем не соответствующим его современной нравственной тональности и душевной настроенности. Конечно, и пишущему эти строки приходилось наблюдать в своем непосредственном окружении десятки примеров того, как еврейские интеллигенты, несомненно, национально настроенные, не стеснялись отрекаться от своего еврейства самым постыдным образом во всех тех жизненных положениях, где им в связи с их национально-религиозной принадлежностью могли (или им казалось — зачастую совершенно неосновательно, — что могли) грозить лишения, неприятности или страдания. Без сомнения, однако, подобные явления могли сопутствовать только правовым и бытовым отношениям, которые в настоящее время представляются самим таким евреям некоторым пережитком тягостного прошлого, обреченным на скорое и совершенное уничтожение. С другой стороны, чувства стыда за свое происхождение при публичном их обсуждении в еврейско-интеллигентской среде с чрезвычайной и даже излишней резкостью осуждаются и клеймятся, и сами виновные в таком отречении ощущают его как свой стыд и грех.
Итак, в общем, и если не иметь в виду окончательно слившихся с чужеродною средою, не стыд за свое еврейское происхождение наиболее характеризует те стороны нравственного лика еврейского интеллигента, которым он обращен к своим соседям — друзьям или недругам. Было бы, конечно, излишним высказывать здесь свое удовлетворение по поводу явления, всего только отвечающего некоторому общепринятому нравственному минимуму — обязанности свидетельствовать правду и воздерживаться от лжи.
Но явление это имеет свою обратную и далеко не столько почтенную сторону; и во имя той же обязанности свидетельствовать всегда и во всем чистую и последнюю правду, не смущаясь возможными кривыми и недобросовестными толкованиями, на всякого еврея, которому дорого не столько внешнее благополучие, сколько религиозное и нравственное будущее его народа, возложена обязанность утверждать правду и об этой обратной стороне перед лицом и своего и чужих народов.
Основная опасность, на которую мы здесь хотим указать, состоит в особом, может быть, недостаточно ясно сознаваемом самими периферийными евреями и недостаточно легко поддающемся полному перечислению своих характерных признаков и черт, неистребимом и никакими испытаниями не потрясаемом чувстве оптимизма во взгляде на грядущие судьбы еврейства, в уверенном ожидании каких-то очень больших и житейски осязаемых благ, имеющих выпасть на долю еврейства в самоскорейшем будущем. Оптимизм этот соединяется с горделивым сознанием или, может быть, еще только смутным, подсознательным ощущением некоего грядущего торжества на поверхности политической и социальной жизни человечества таких истин и начал, которые для богоборческого и антирелигиозного сознания еврейского интеллигента являются плодами неизбежной и позитивистски-закономерной эволюции, но при ближайшем рассмотрении оказываются логическим завершением и оформлением, в совершенно искаженном и обезображенном виде, некоторых чисто религиозных и эсхатологических начал, с настойчивостью и непримиримостью отстаиваемых иудейским религиозным сознанием в его двухтысячелетней тяжбе с христианством.
