Бумажкой обмотал капсюль, из предосторожности, чтоб не взорвался при вдвигании, — в Анатолии не до этого было — и решительно вдвинул в банку.
Осмотрелся — в воздух бросить, что ли? Живем играючи.
Младенца Симеона,
его же жития было 3 месяца,
Господи упокой.
Не стоит тревожить младенца Симеона, пусть спит младенец Симеон. Вот:
Тише березы не шумите,
Моего Ваню не будите,
Ваня спит, спит, спит
Его ангел хранит.
К чорту Ваню с ангелом. Вот Дылу бы!
Зачем же остановка? С Дылом нужно разделаться. Дыло по-серьезней Вань и младенцев Симеонов. По-серьезней эллинов и их фригийских колпаков. Дыло — свой, родной, а те — чужие, пафлагонские.
Дыло — упырь. Долой Дыло! Да здравствует сикрит!
Вот он склеп — пупырится животом упыря над бедными, простыми крестами. Хорошо же, Дыло. Прощай, Дыло.
Засунул банку в пробитое толстое стекло надгробия: разворотит и засыплет все без остатка. Прощай, Дыло. Зажег спичку и поднес к бикфорду. Не загорается. Надо обрезать. Аккуратно обрезал ножичком бикфорд и
поджог.
Елочным алюминием зашипел шнур, разбрасывая звездочки. Секунд на пятнадцать. Прощай, Дыло.
Отбежал. Подумал, отбежал еще. Может ушибить. Потом еще отбежал, попал на дорожку. Пошел по дорожке основательно, стараясь идти ровно, вспомнил: чемодан забыл. Чорт с ним.
Что же? Что же? Время, как будто, прошло?
Потом шел почти без сознания, сколько — не знал, видел вдали ворота кладбища — новые, тесовые, некрашенные ворота
— грохнул взрыв
вышел за ворота, постоял. Оглянулся, осмотрел ворота. Верно, ворота новые. Никого нет. Что ж, умерли все, что ли?
нужно вернуться. Верно, все, — кто: все? — сбежались туда, к Дылу. Пошел. А, сзади шаги. И хрипло в тишине — особой тишине после взрывного грохота
— Опять кака-то сволочь балуеть. Кольки раз гонял — рвуть и рвуть.
Сразу не понял:
— Кто рвуть?
— Ребяты. Накрали бонбов у подрывников — и балують. А вы, господин, отоспались? Похмелочки, может?
— Да что ж ты их не догоняешь, ребят-то этих?
— А неш их догонишь? Аны шустрые.
Поглядел в спокойное красное лицо — и злость, стыд, отчаяние, — зачем не себя уничтожил? — полезли в душу кусками, как льдины на берег весной.
— Опохмелились бы, господин? С лица-то не больно здоровые. Я сбегаю…
Нет, не избыть, не избыть кладбища, веретья, этих кусков глины на фартуке, этой страшной спокойной рожи не избыть — куда деваться, куда, когда весь мир в Дылах?
— и вдруг — чудесное всегда вдруг
певучим пенясь грозным напевом в прозрачное небо — звонкой медью запевая, взвиваясь неровной валторной и трелью барабанной упадая, вставая, замирая, воскресая, призывно, весельем, твердостью, —
музыка, музыка!
— Что это? Что? — дико в лицо Афанасию.
— А с субботника, должно, едуть. Хочете поглядеть — поглядите. Антиресно.
За ограду, за ограду, за оградой
— на платформе по рельсам блестящим нестерпимо
броневик, раскрашенный в тигра,
а на тигре — трубы, валторны, тромбоны
победительной песнью — в небо.
— С субботника, — примирительно Афанасий.
… Не удалось разглядеть Евразию…
Ветер с кладбища, запахи меда и тления.
1922.
Лесная сторожка на Истре.
