Евразия - [10]

Нет, нельзя, тут связанное дело, как веревками, цепями, цепочками, как связан мотор взаимностью частей. Нет, нельзя.

Воблы, гайки, копоть, — это все частицы души.

А по-настоящему, перед самим собой, это — теория.

На практике, по правде, практика и есть правда

— швырнуть бессмысленный конус в угол, уйти, убежать, ухнуть без ужина в постель, почти нет человеческих сил сдерживаться, заплакать можно. Жалко нача, жалко себя, жалко даже Пузатова.

— Времени десять, — бесстрастно отметила мастерская и стало ясно, что в углах — бездонно, что концов вообще нет на свете, что за воротами — не улица, а бездна, что никогда — никому — не попасть домой.

— У-у, курррва, — вякнуло в углу, над ящиком лома.

И вдруг

— упруго спрыгнув с пружины напряжения, бешено взвившись в низкий потолок, ударив, ударив в уши рядом повторных ударов, разрывая бездны, провалы, выбрасывая отысканные концы,

стррремительно трахнул мотор.

Ваня выпрямил согнутую спину.

Кренделем над мотором, весь вперившись в машину, в душу, в копоть, в рев клокочущей смеси, охотником в дичь, в трубу астрономом, влюбленным в глаза девушки, следователем в одежду преступника, Пузатов в мотор

— остановил, включил, снова остановил — включил, потом выпрямился, вытер пальцы о блузу и требовательно протянул руку к начу; тот понял, искательно мотнул портсигаром, а сам — весь в вопрос —

— Ну… ты шпарь домой. Завтра придешь, к семи. Ночью твоя музыка не нужна.

4.

С холодного скользкого дивана — чуть не кувырком — одеться и бежать… Куда бежать?

Мысль, заработавшая ясно, споткнулась и стала.

Что? Что было? Что было?

Зашарил руками по столу — наткнулся рукой на холодное, скользкое, маленькое — ггадость, мокрррица, ффу! спички… чиркнул

— прямо в лицо лезла бутыль с желтой жидкостью, вспомнил: самогонка, принес Афанасий, его послал, воротившись, Андрей Алексеич, то есть отец Андрей, поп.

А потом? А потом? А потом?

У-у, как холодно! Вот он, могильный холод! Скорей одеваться — и вон из жилища мокриц и костей, на воздух, на воздух, к чистому небу… и это первый приют родины! Гадость, гадость! Разве можно… осквернять могилы?.. Вспомнил: в России все можно. Разве нельзя устроить так, чтоб не все было можно, чтоб какое-то было нельзя?

Ф-фу, гадость, гадость! И ничего в темноте не найдешь: ни фуражки, ни чемодана… и внезапно, ударом одним

— вспомнил!

И сел на диван.

Да. Как же, как же, да.

Вошла, раздраженная, стукнула ружьем о каменный пол и:

— Опять вы, папа, пьете? Я же вам сказала: не смейте больше… и могилы поганите.

Мышь — проклятая, вздувшаяся могильная мышь — так и юркнула в подполье без слов

— Собутыльника опять нашел. Гадость!

Валюська! Милая, родная, ведь, это я, твой Евгений, только тобой, только о тебе —

— Постыдились бы, гражданин.

И — ружьем застучав — исчезла

— в гробу, в гробу! В могиле, могиле! В склепе, в склепе, — среди мокриц и костей —

Лучше бы, лучше бы остаться с Мустафой, обнять Мустафу, острым смертным поцелуем прижать Мустафу к себе…

Потом — пили — пили — пили.

Дикий намек проклятого попа о Валюське и Арбатове… Этот еще откуда?

Все встало в памяти. Все.

Глупо. Несносно, как… Дыло.

Да, кстати. Скорей отсюда!

Ярким морем опрокинулся свет; глаза заболели; кресты, покосившись, щурятся и лезут со всех сторон — из-за деревьев, из-за кустов, из ажурных решеток. Пахнет медом, тлением, осенним теплом.

Сел на могилу, раскрыл чемоданчик. Вот он, последний снаряд — плоский, блестящий, родной брат тех, никогда не выдававших. Не выдаст и этот. Только вставить бикфорд в капсюль, привычно прижать зубами, потом — в черное маленькое отверстие и

спички в кармане.

Что скажут друзья в Трапезунде? Ничего не скажут — не узнают.

Как глупо все — ни веры, ни надежды, ни любви.

Ни матери их софии.

Еще минута, поползет, шипя, зловещий синий огонек, почти невидный при ярком сиянии солнца, с язвительным добродушием доползет до капсюля, воспламенится гремучая ртуть, и все станет просто, как… Дыло.

Придет и Валюська со своим ружьем. Как это у них там называется-то? Маркитантка? Дочь полка, что ли? Атаманша?

Нет, не возьмешь ее насмешкой. Вообще, женщину не возьмешь насмешкой. Смертью тоже не возьмешь. Вообще, не возьмешь смертью женщину.

Женщина — жизнь. А смерть… Дыло.

Нет, так нельзя. Но что, что можно?

В детстве, из монтекристо, подстрелил большого дрозда, дерябу. Деряба мотался по кустарнику в смертной боли — не давался, уходил, подлетывая на четверть аршина, из куста в куст, с кочки на кочку, так и не поймал злой мальчишка с монтекристо дрозда-дерябу. И теперь также не давалась упорная, раненая мысль.

Ну, вот что.

Нужно взорвать банку — так, просто, потехи для, грохотом бухнуть на все окрестности

— пусть арестуют.

— Совсем зря, в пустышку.

В самом деле — не таскать же ее за собой, как собачонку.

На зло всем чертям, — вот, как упырь говорит: чтоб всем шутьям взлететь на воздух. Взорвать — отойти — ждать. Прибегут, встревоженные, схватят, начнут бить. Потом… она. Ведь, она живет тут, рядом.

— Над нами крылья Эблиса.

Схватил бикфорд, блестящий изящный медный капсюль приветно сверкнул из ваты, засунул в него шнур, прижал со злостью зубами.

Глупо, — так глупо, и ну вас всех… к Дылу.