Эволюция потребления - [328]

Вряд ли в современном мире найдется много понятий, которые настолько по-разному интерпретировались бы как отходы. Многие писатели и люди искусства применяют это понятие для описания некоторой категории людей. Зигмунд Фрейд представлял психику человека как систему, производящую отходы в тот момент, когда человек испытывает эмоциональное возбуждение. Эту идею он почерпнул из термодинамики и теории о том, что любая работа сопровождается потерей энергии через потерю тепла[1678]. Некоторые современные авторы определяют мусор как способ «удерживать вещи в состоянии небытия»[1679]. Многие цитируют антрополога Мэри Дуглас, которая, как известно, определила грязь как «беспорядок», продукт жизнедеятельности, который прежде всего помогает понять, что есть чистота[1680]. Между этими рассуждениями и страницами экологических журналов, на которых инженеры анализируют плотность отходов, виды мусоросжигательных печей и способы переработки, лежит огромная пропасть. Первые не очень интересуют вторых, и наоборот. Все это, однако, довольно печально, ведь чтобы разобраться в эволюции мусора, нужны и первые, и вторые. С одной стороны, отходы – вещь относительная, это предмет культуры, значение которого все время меняется. С другой стороны, это физическая категория, которая зависит от продуктов и практик, инфраструктуры, технологий сбора и уничтожения. По сути именно инженеры еще в 1900-х годах заявили о том, что отходы – «вовсе не бесполезная категория, а продукт, который находится не на своем месте». Эти слова принадлежат Хансу Тизингу, ученому члену Королевской опытной станции по водному обеспечению и сточным водам в Берлине, которая является старейшим европейским институтом санитарии окружающей среды[1681]. Пищевые отходы, подчеркивал Тизинг, могут быть первоклассным удобрением. Следует принять во внимание, что отходы не всегда были тем, что люди – как считают некоторые ученые – пытались уничтожить или спрятать, и не всегда на них смотрели как на нечто, не обладающее никакой ценностью.

С середины XIX века с отходами начали происходить разные метаморфозы, связанные с их ценностью, местом хранения, способами их переработки и людьми, которые всем этим занимались. К трем главным изменениям относятся следующие: в конце XIX века муниципалитет, решивший взять на себя задачу следить за здоровьем жителей и чистотой города, перенял функцию сборщиков угольной пыли и старьевщиков; на начало и середину ХХ века пришелся расцвет двух основных решений того периода по устранению мусора – «сжигать или закапывать», тогда мусор рассматривали как вид издержек; и наконец, после 1970-х годов граждане-потребители начали воспринимать отходы как ценный ресурс, на этот же период приходится и зарождение новых видов переработки отходов. Разумеется, ни один из этих переходов не был гладким или идеальным. Давайте посмотрим, как все это происходило в разных странах.

В XIX веке сборщики золы и старьевщики были главными действующими лицами в системе повторного использования мусора в западных сообществах. Тряпье, кости и прочие отходы являлись важными промышленными ресурсами в то время, так как сырья не хватало, а технологическая замена еще была ограниченной; тогда из тряпья производили бумагу и обои, а из костей делали клей. В 1884 году в Париже было примерно 40 000 старьевщиков (chiffoniers); по всей Франции сбором отходов для переработки занималось полмиллиона людей, в большинстве своем женщины и дети. К середине столетия во многих европейских городах появилась двойная система утилизации отходов: сборщики с лицензиями собирали мусор утром, а те, у кого лицензий не было, ночью. В Лондоне в начале XIX столетия сборщики золы вывели ее утилизацию на новый уровень, разделив ее на несколько классов. Зола служила отличным удобрением, а вместе с ростом Лондона она становилась еще более ценным ресурсом – ее использовали для производства кирпичей. Однако к 1840-м годам золотое время сборщиков золы закончилось вместе с появлением дешевой оксфордской глины, а также других способов изготовления кирпичей[1682].

Утилизация создала благотворные связи между потребителями, промышленностью и сельским хозяйством. Однако будет неверным представлять ее в виде замкнутой системы или некой формы самодостаточного местного метаболизма, когда материальная энергия продолжает циркулировать по одним и тем же венам. Зачастую мусор перерабатывался не в том районе, где его выбросили. Местная экономика порой получала инъекции из очень далеких мест. Огромное количество лондонской золы, например, оказалось в итоге в Москве, когда город отстраивали заново после пожара 1812 года. Рубашки и куртки, отвергнутые своими парижскими хозяевами, донашивали малоимущие жители Европы, Северной Африки и Латинской Америки; в 1867 году из Франции вывозилось свыше 800 тонн старой одежды[1683]. Торговля старой одеждой имела поистине международный масштаб. Великобритания, Соединенные Штаты и Германия просто утопали в десятках тысяч тонн тряпья[1684]. Благодаря развитой хлопчатобумажной промышленности в Ланкашире британская ветошь была особенно богата хлопком (50 %), хоть он и не рос на британской земле, щедро удобряемой британскими нечистотами. Огромное количество датского масла и американской говядины, съеденных лондонцами, превратились в энергию и воду, которые не нашли обратной дороги в свою исходную экосистему. Словом, местная утилизация способствовала постоянному перемещению отходов из одного уголка мира в другой.