Эвита. Женщина с хлыстом - [11]

Теперь перед ней предстала во всей красе жизнь высших слоев общества, жизнь, которой она домогалась. Она могла лицезреть неприступных матрон из числа аргентинской аристократии с их притворно скромными и утонченно-холеными дочерьми, мчавшихся на своих «даймлерах» в оперу; могла втягивать ноздрями восхитительные запахи, витающие у ресторанов, в освещенных витринах которых выставляли цыплят и уток, медленно вращающихся на вертелах; могла прогуливаться по Калье Флорида мимо изящных окон Жокей-клуба, под которыми в один прекрасный день она прикажет навалить гору рыбы, чтобы аристократы внутри имели реальную причину воротить носы, и внимательно разглядывать платья, которые, словно бесценные бриллианты, развешивали по одному за стеклами маленьких дорогих магазинчиков. О, все это было так близко – и так далеко, словно она и не покидала Хунина!

Несмотря на свою убежденность в том, что ее ждет признание, Эва не выказывала ни малейших намерений работать, чтобы стать актрисой; она даже не представляла себе, что означает быть звездой. Она относилась с некоторым недоуменным презрением к тем профессионалам, которые достигали успеха благодаря упорному труду, и завидовала отнюдь не их таланту, но их положению, удивляясь тому, что они не используют по-настоящему все свои «возможности». Чем бы Эва ни занималась, ее в первую очередь интересовало не дело, но то впечатление, которое она производит. Это было похоже на то, как если бы хозяйка, выпекая торт, заботилась не о его вкусе, но только о том, чтобы создать очаровательный образ кухарки – в конце концов, когда придут гости, кто-нибудь всегда сможет выбежать и купить что-нибудь в кондитерской! Отнюдь не глупость, а скорее недопонимание помешало Эве сделать сценическую карьеру. Она не предпринимала ничего, чтобы научиться двигаться, исправить дикцию и увеличить свой словарный запас, хотя, как показало дальнейшее, имела к тому все возможности. У нее было чутье, она умела подражать мимике или манере речи и обладала превосходной памятью – порой она помнила наизусть целые роли звезд, но больше использовала ее для того, чтобы заносить в нее имена людей, которых можно было бы использовать, или запечатлеть лица тех, от кого терпела оскорбления. Эва не беспокоилась о недостатке образования или развития или, во всяком случае, не желала признаваться в подобном недостатке даже себе самой. Какие бы маленькие роли ей ни давали – а без влияния она не могла получить других, она переигрывала, возможно, из-за того, что слишком много думала о публике, проговаривала свои реплики слишком медленно, монотонно, повышая голос к концу каждого предложения – прием, которому она научилась еще в школе и который позже использовала в своих куда более прочувствованных речах, что придавало ее интонациям истеричную нотку.

Эва намеревалась преуспеть не столько благодаря игре, сколько благодаря интригам, не за счет труда и самоусовершенствования, но за счет умного манипулирования другими людьми; и в самом деле, ее воспитание не дало ей никаких иных способов возвыситься над миром, и она использовала свое влияние на мужчин с такой яростной энергией, которая могла бы сделать из нее великую актрису, если бы только она направила ее на занятия искусством.

Женщины в театре и на радио относились к Эве вполне доброжелательно; они не видели никакой угрозы для себя в этом маленьком желторотом воробышке, в девочке, запутавшейся случайно в бахроме их профессии. Даже им – а все они начинали достаточно молодыми – она казалась слишком уж юной и напоминала о младших сестрах, оставленных дома. Порой она помогала актрисам постарше, когда им нужно было быстро сменить наряд между актами, используя эту работу как повод шататься по гримерным, даже когда ей там нечего было делать, и соглашалась на все с такой явной охотой и дружелюбием, что они были готовы прихватить ее с собой, когда отправлялись поесть или давали поносить свои платья, если вещи Эвы превращались в лохмотья. В добродушной манере старших сестер они советовали ей найти какого-нибудь порядочного человека, с которым она могла бы создать дом, а со временем, возможно, проникнуться к нему искренней привязанностью. Но Эва никому не отдавала своего сердца – она умела изобразить любовь, страсть или дружелюбие, но, вероятно, единственным чувством, которое она действительно знала, была ненависть. Сомнительно, чтобы она испытывала какую-либо благодарность тем, чьей дружбой пользовалась, поскольку она безжалостно отбрасывала их, когда они переставали быть ей нужны. Именно так она обошлась с молодой актрисой, которая помогала ей, когда Эва только-только приехала в город: кончилось тем, что Эва отбила у нее ухажера и заслужила от старшей подруги упрек в бессердечии.

– Если хочешь пробиться, ты должна использовать свою голову, но не сердце, – отвечала Эва.

– Ты можешь пробиться, используя голову, – согласилась девушка, – но без сердца тебе не стать хорошей актрисой.

На это Эва только рассмеялась.

То, что Эва рассчитывала преуспеть в одиночку, манипулируя другими людьми и используя преимущества своего пола как оружие, было не только результатом ее жизненного опыта и воспитания, но и продуктом той культуры и общества, в котором она теперь оказалась. Аргентинские женщины подвергались такой же эксплуатации, как и пеоны, и только при наличии громадного богатства или необыкновенной силы характера могли избежать положения низшего и зависимого существа, каковыми и полагали их мужчины в любой семье; в большинстве случаев подобная зависимость казалась самим женщинам настолько естественной, что их пугала и шокировала любая мысль о свободе. Мужчины – и, без сомнений, во всей Южной Америке такими были только аргентинцы – смотрели на своих женщин порой даже с уважением – как на матерей, жен, дочерей или хозяек, но практически не видели в них личностей, наделенных разумом, как и они сами. Подобное отношение к женщинам можно видеть в Аргентине и сегодня: многие не признают Эву Перон не столько из-за коррупции и беззаконий, которые она поощряла, сколько из-за того, что она – женщина, пробившаяся к власти.