Евгения, или Тайны французского двора. Том 2 - [4]

— Открой мне свое сердце, ты знаешь мои чувства к тебе! — отвечал Олимпио, подходя к маркизу и протягивая ему руку. — Всякое горе становится легче, если есть человек, с кем можно им поделиться.

— Сядь там, — сказал Клод де Монтолон, указывая на дальний стул.

В эту минуту вошел Валентино, чтобы зажечь свечи, но маркиз, не желая света в этот час, приказал удивленному слуге не зажигать огня до получения приказания.

Друзья остались наедине.

Клод сложил руки на груди; Олимпио сидел неподвижно.

Наступило глубокое, почти торжественное молчание…

II. ПАЛЕ-РОЯЛЬСКАЯ НИЩАЯ

Наконец маркиз начал глухим голосом:

— Много лет прошло с того времени, когда я думал покончить счеты с миром, думал, что не могу больше жить, и однако же я сижу теперь с тобой, Олимпио, с которым мы вместе бывали в боях. Скажи, не помнишь ли ты, как в первое время нашего знакомства ты часто не сводил с меня глаз?

— Мне казалось, что ты ищешь смерти. Я не понимал твоих намерений и часто качал головой, и только постепенно уяснил себе, что у тебя были особые причины искать смерти.

— И ты никогда меня не спрашивал об этой причине?

— Я ждал, пока ты не откроешь добровольно мне тайны, лежащей на твоей прошедшей жизни, — отвечал Олимпио.

— Теперь настало это время, слушай же! Я все открою тебе, вручу ключ к ужасному прошлому. Мы друзья, и между нами не должно быть никаких тайн. Ты видел пале-рояльскую нищую — она моя жена.

— Пресвятая Дева! Вот это несчастье!

— Я вижу по твоему лицу, что ты хочешь упрекнуть меня, осудить за участь этого создания. Ты не стал бы осуждать меня, если бы знал все.

— Клянусь всеми святыми, так кажется, судя по всему, — вскричал Олимпио. — Но я никогда не стал бы осуждать тебя, зная твое великодушие, уважая и любя тебя.

— Будь справедлив, и твой приговор оправдает меня. Я начну свою историю с детства! Отец мой, маркиз Морис де Монтолон, имел двух сыновей, меня и Виктора.

— Как, у тебя есть брат?

— У меня был брат, но уже давно умер. Виктор был почти двумя годами старше меня, но слабее и менее развит, нежели я, так что все считали его младшим. Он был очень скрытен и постоянно углублен в себя, и, когда мы были еще детьми, мне часто казалось, что в нем происходит нечто особенное. Между тем как я, к великой радости отца, занимался воинскими упражнениями, Виктор просиживал дни и ночи за книгами. Разговоры и образы книжных героев преследовали его во сне, он бредил ими так, что я едва мог разбудить его. Днем он охотно забирался в уединенные места, разговаривал сам с собою; все говорили, что у него странные наклонности. Даже наш камердинер однажды уверял меня с грустью, что Виктор, конечно, не в здравом рассудке, потому что часто дает ответы и приказания, совершенно не свойственные человеку со здравым рассудком. Затем наступило время полного спокойствия и рассудительности, так что мы с отцом не верили в его помешательство. Держался он всегда в стороне от людей и всегда смеялся, когда заходил разговор о любви к родителям или братьям, как будто он не мог любить никого, кроме себя и своих книг. Мать моя давно умерла, я не помню ее. Отец мой рано постарел и ослабел. Я был его любимцем. Он охотно говорил со мной и благосклонно смотрел на мои занятия фехтованием с сыновьями знакомых нам семейств. Часто он озабоченно покачивал седой головой, глядя на Виктора. В доме у нас все шло спокойно и мирно. Виктору исполнилось восемнадцать лет, а мне — семнадцать. Напротив нас, в маленьком домике, на месте которого теперь стоит большое великолепное здание, жил бедный старик monsieur д'Оризон, потерявший в 1808 году в сражении правую ногу и живший в отставке на маленькую пенсию. Он не был так стар, как казался; потеря ноги и походы при Наполеоне I расстроили его здоровье. Жена его умерла во время его отсутствия, оставив дочь, которой было двенадцать лет, когда мне исполнилось шестнадцать. Адель д'Оризон казалась вполне развитой в физическом отношении и хорошела с каждым днем, по крайней мере на мой взгляд; я знал и любил ее еще с детства. Ребенком я часто играл с нею, пока отец беседовал о войне со старым д'Оризоном. Мы подросли, и наши детские игры обратились в такую серьезную страсть, какой я и не воображал. Я никогда не предчувствовал страшного несчастья, постигшего меня и брата из-за этой девушки; если б я мог все предвидеть, то победил бы в себе возраставшую с каждым днем любовь к Адели д'Оризон.

— Да, Клод, ты мог бы подавить в себе это чувство; я вполне понимаю тебя.

— Я любил Адель со всем пылом юношеского сердца. Она была для меня прекрасным ангелом, самым восхитительным существом в мире, и я с каждым днем сильнее привязывался к ней, потому что она тоже любила меня! Адель была всегда весела и резва; отец мой признавался, что не встречал еще девушки прелестнее Адели. Monsieur д'Оризон очень любил меня, и для меня было величайшим счастьем, когда я имел случай посильно помогать ему в нужде, принося тайком чай, кофе, сахар, купленные на сбереженные мною деньги, тогда как брат Виктор тратил свои деньги на покупку книг и лакомств. Но я поступал нечестно, обманывая старого, дряхлого д'Оризона. Часто я находил Адель в Булонском лесу и по целым часам разговаривал с нею. Как я был рад видеться с нею! Любовь моя к Адели росла с каждым годом, и наконец я увидел, что не могу жить без нее. Я и не подозревал, что брат Виктор тайно любил ее; Адель получала от него письма, где он говорил ей о своей любви. Она играла сердцами двух братьев, не понимая, что может быть виною страшного столкновения между ними. Она не была связана клятвою, и, любя больше Виктора, могла бы предпочесть его мне; но она не сделала этого. Оба они скрывали от меня свою любовь. Когда мне исполнилось двадцать четыре года, старый, дряхлый monsieur д'Оризон умер, оставив Адель круглой сиротой. Видя мою страстную любовь к ней, отец мой дал мне позволение жениться на Адели. Он очень любил ее, знал, что я обожаю ее, и хотел осчастливить нас обоих. Как описать тебе то блаженство, то счастье, когда я назвал Адель своею! Мой добрый, любящий отец отдал нам тот флигель, в который я теперь никогда не вхожу. Это были блаженные месяцы, лучшие в моей жизни, ибо тогда я еще не предвидел постыдной измены, жертвою которой был впоследствии. Я не обращал внимания на то, что Виктор избегал моего присутствия, что Адель часто дрожит, оставаясь с ним, — мог ли я ждать чего-либо дурного от молодой жены, которая, казалось, так сильно любила меня, и от моего брата? Я наслаждался счастьем с Аделью, которая понимала, что составляет для меня весь смысл жизни.