Евгений Соколов - [11]

Однажды она пришла ночью и, скользнув в мою постель, прижалась ко мне всем телом, покрывшимся мурашками в ледяной пустыне огромного холла; и там, на раскладной кровати, стоящей в пустом бассейне, куда едва проникал рассеянный свет звезд, я в первый и последний раз в жизни произносил слова любви, шепча их на ухо маленькой глухонемой девочке. В исступлении страсти я перемежал свои признания чудовищными непристойностями, вырывавшимися у меня, как у чревовещателя, сквозь стиснутые зубы, в то время как маленькая Абигайль, ведомая инстинктом, беззвучно кричала и билась подо мной, задыхаясь от возбуждения и ожесточенно стремясь к полноте наслаждения! Кончить я не смог. Опасаясь неотвратимой вони из-за выхода газов, скопившихся в кишках и раздиравших мне внутренности именно в тот момент, когда я был готов воспарить от счастья, я со слезами на глазах отступил, прекратив свою атаку.

Так и не выпущенные на волю несколько граммов семенной жидкости ударили мне в голову, нанеся мозгу серьезное повреждение, последствия которого я ощущаю до сих пор в виде часто повторяющихся, болезненно ярко вспыхивающих в мозгу картин прошлого. Долгое время после того я пытался посредством энергичной мастурбации вскрыть гнойник, от которого воспалялся мой мозг, но вытекавшее из меня тепленькое скисшее молочко ни имело ничего общего с кипящей эссенцией той памятной ночи. На следующий день Абигайль увезли в интернат. А я, в два дня покончив со своими тлетворными граффити, покинул Цюрих.

В течение полугода после этой истории работать я был не в состоянии. И в этот период вынужденного безделья мне в голову пришла довольно грустная фантазия – записать звуки выбросов своих слезоточивых газов на магнитофон; прослушивание первых опытов на технике высокого качества произвело на меня двойственный эффект. Как зритель, я живо представлял себе звуковые иллюстрации к мультфильму, снятому по мотивам «Пердящей задницы, человека реактивного», видел своего героя пронзающим кучевые облака и настигающим перисто-слоистые громады, которые он поражал на лету одним залпом из прямой кишки, то глуша свой мотор и идя в крутое пике, то наоборот включая форсаж и оставляя в небе длинный шлейф огня, выпущенного, будто из фюзеляжа, из анального отверстия; я приходил от этих картин в такой восторг, что начинал хохотать, как со мной не случалось уже давно: глаза мои заволакивало пеленою слез, полной, как морские глубины, разнообразных видений, а ноздри заполняла густая опаловая влага, откуда, словно бабочки из кокона, вылуплялись слизни. Как слушатель, я как бы переносился на концерт симфонической музыки, где впадал в тяжелый, подобный столбняку, меломаниакальный транс.

Однажды, придя в себя от этого морока, Соколов принялся делать новые записи на основе воспроизведения прежних методом так называемой перезаписи – туба, бас-тромбон, рожок и офиклеид, – варьируя громкость и выстраивая музыкальную фразу по своему вкусу, посредством контроля за давлением в распираемых газами тонком и толстом кишечнике; на выходе это дало громоподобную симфонию, чье звучание словно бы повиновалось движению палочки лозоходца, с хорошо прописанными партиями для гаубиц и мушкетов из (музея) военной академии Вест-Пойнт, некогда задействованных при записи бетховенской «Битвы при Виттории» («Победа Веллингтона или битва при Виттории» Бетховена – прим. перев. ). Трансляция упомянутого произведения шла под отчаянные завывания Мазепы, а вышеназванного Соколова она навела на мысль о множественных газограммах, выполненных тем же способом последовательного наложения.

Так рождались первые наброски, а затем и этюды для «Зебры, убитой электрическим током», которую сегодня можно увидеть в Нью-Йорке, в музее Соломона Гуггенхайма; этюды же Штольфцер счел достаточным поводом для очередной выставки.

В тот вечер я впервые в жизни подпустил к себе журналиста и согласился на это лишь потому, что было очень шумно, и, как я полагал, никто не услышит моего пуканья, контролировать которое мне стоило все большего труда. Однако вопросы, что задавал мне этот американец из NBS оказались слишком провокационными: Соколов, what is your political position about art? Его агрессивность и ослепляющая вспышка камеры быстро вывели меня из равновесия, хотя поначалу я старался держать себя в руках: отвечал кратко и отрешенно, делая вид, что меня мало интересует, как мое творчество повлияло на современное искусство: yes, of course, я знаком с самоубийственными работами Шасберга, Крантца, Гуленмастера, Хегенолфа, Вогеля и прочих шутов, однако, no, я не очень высокого мнения об их творчестве. Американец между тем, с помощью все более коварных вопросов, явно старался загнать меня в угол, и я вдруг заметил, что вокруг стало тише: многие из присутствующих обернулись к нам, привлеченные истерично-злобным тоном моего голоса. Когда наступила полная тишина, я, окончательно растерявшись, попытался изобразить на лице высокомерно-холодную мину и произнес: mister интеллектуал, about my painting let met just say this, затем вырвал у него микрофон, стремительным жестом поднес его к своей заднице, откуда вырвался порыв ветра такой силы, что я почувствовал, как испражнения стекают по моим ногам. Стоявшие вокруг отпрянули, задохнувшись от вони, а находившийся рядом с камерой звукорежиссер, чьи приборы вырубились от неистово прогрохотавших децибел, зашатался, получив шумовой удар через контрольные наушники прямо в мозг.