Everything I am - [4]

Потом я любил его — нежно и бережно, целуя каждый дюйм смуглого поджарого тела еще долго после того, как он кончил, желая только, чтобы этот час перед отбоем никогда не заканчивался. Но Симус вновь стряхнул меня с себя и приказал привести себя в порядок и почистить покрывало.

Так оно и продолжалось несколько недель кряду — иногда каждый день, иногда через два, три — в такие дни я не находил себе места и боялся выдать себя словом или взглядом.

А потом мне захотелось определенности в том, что я про себя уже самонадеянно называл наши отношения. Нет, мне не нужны были ежедневные признания в любви — мне хватило бы и одного раза, если бы Симус согласился на откровенный разговор.

И тут всё кончилось.

Мы слишком мало знали друг друга — и, наверное, уже не узнаем. При первой же попытке заговорить на щекотливую тему он назвал меня по имени — прозвучавшему из его уст более холодно и официально, чем моя фамилия, произносимая Снейпом.

Финниган грубо отделался от меня и неделю удерживал в состоянии мучительного воздержания — и троекратно усилившегося желания. Я похудел, на щеках выступил болезненный румянец, Рон начал интересоваться моим самочувствием, а Гермиона предлагать варианты лечения от депрессии. Наверное, тогда у нее и зародились первые подозрения о моей ориентации. Все-таки у нашей подруги всегда было замечательно и с логикой, и с интуицией. В итоге когда Симус произнес — прямо перед Зельеварением — мне на ухо ключевую фразу, меня пробило дрожью. Я не помню, как досидел до конца урока — Снейп влепил мне за что-то неуд, но это не имело значения по сравнению с пережитым ожиданием.

И мы снова делали это — занимались любовью, как про себя привык называть я, или взаимной мастурбацией, как равнодушно бросал Симус.

Но надолго моей выдержки не хватило — я снова спросил несколько дней спустя, что он думает по поводу нашей весьма необычной дружбы. И снова остался один.

И снова.

Пока не понял, что добьюсь скорее окончательного разрыва, чем ласкового слова.

Хотя в те нечастые минуты, что мы бываем вместе теперь, руки Симуса остаются всё такими же чуткими, он отстраняется все дальше — или, может быть, я вижу это все отчетливее? Я ему не нужен.

Боже, как я его хочу.

Все раздеваются, перебрасываясь шутками и вспоминая прошедший день. Я наблюдаю за ними из-под полуприкрытых ресниц, притворяясь задремавшим.

Симус входит в спальню последним и даже не смотрит в мою сторону. Он выглядит довольным — таким довольным, что только не мурлычет. К моему горлу против желания подступает горечь. Почему, ну почему он вынуждает меня чувствовать себя таким несчастным — и таким грязным, словно то, что мы делаем, унизительно или стыдно? Как он может быть таким счастливым? Почему его самого не задевает неясность наших отношений?

Мне не хочется, так не хочется думать, что он использует меня лишь как средство для физической разрядки. Это, наверное, давало бы ему право считать меня кем-то… неполноценным. Кем-то, кому нужно нечто большее, чем просто оргазм. Извращенцем. Неужели мне нужно просто смириться?

Финниган бросает на меня быстрый незаметный взгляд. Потом проходит к своей постели — до моего обострившегося обоняния доносится слабый аромат его кожи — и начинает неспешно раздеваться.

Я не вижу его и, кажется, все отдал бы за то, чтобы просто повернуть голову. Но он не купится на то, что я просто повернулся во сне.

Он нарочно меня провоцирует.

Наконец скрип пружин свидетельствует о том, что все улеглись. Спальня погружается в темноту, и в этой темноте я отчетливо слышу голос Симуса:

— А Патил и впрямь так хороша, как о ней говорят!

Смешки и шутки, раздающиеся в ответ, не доходят до моего сознания. Я нахожу в себе силы не уткнуться лицом в подушку — я знаю, что он все еще наблюдает за мной. Симуса вообще трудно обмануть.

Я просто смотрю в темноту, вдруг замечая, что забыл задернуть полог. Конечно, я ведь ждал его, хотел увидеть.

Поэтому он и не поверил, что я сплю.

Я лежу в милосердной тишине и долго не могу уснуть.

Глава 2. Башня Астрономии.

Утром я просыпаюсь с невыносимой головной болью. Мне хочется думать, что виной мигрени недолеченная простуда.

Солнечный свет, заливающий спальню, режет слезящиеся глаза, заставляя меня хмуриться и стараться всё время держаться спиной к окну. Я встаю одним из последних, когда в комнате остаются только Рон и Симус. Рон нетерпеливо мнется на месте и нервничает, призывая меня поторопиться, если я хочу успеть проглотить хотя бы стакан чаю. Он давно мог бы спуститься и занять нам места за столом, как делает это обычно, но сегодня я не хочу, чтобы он уходил раньше меня. Не хочу, чтобы оставлял меня с Финниганом наедине.

А тот, похоже, вообще никуда не торопится. Я не смотрю в сторону его кровати, но и так прекрасно представляю, как он неспешно, посвистывая, завязывает шнурки на ботинках, потом одергивает мантию, поправляет узел галстука… Я привык следить за последовательностью его действий, мне не нужно оборачиваться.

В комнате царит напряженное молчание — его, похоже, не слышит только Рон, то и дело подгоняющий меня. Но когда я готов взять сумку и идти, Симус неожиданно произносит: