Everything I am - [2]

Гермиона заправила волосы за ухо и пробормотала что-то вроде «спасибо». Я ответил ей таким же нечленораздельным «пожалуйста». Минуту спустя она встала и решительно произнесла — вполголоса, чтобы не привлекать внимания мадам Пинс:

— Гарри, давай пойдем погуляем.

Я опешил и уставился на нее в крайнем недоумении:

— Гермиона, ты что — перезанималась? Быть такого не может!

— Пойдем, Гарри, — отозвалась она, не обращая внимания на мой тон, — я хочу спросить тебя кое о чем.

Мы молча сдали книги и вышли из библиотеки.

— Куда теперь? — полюбопытствовал я, — в гостиную?

— На улицу, — сосредоточенно ответила Гермиона. На лице у нее читалась крайняя озабоченность.

На улицу так на улицу — зимний день уже угасал, однако часа полтора светлого времени в запасе у нас еще было. Мы оделись и направились к недавно замерзшему пруду, в котором на дне спал огромный кальмар.

Гермиона шла молча, но я не заводил разговора первым. Сколько раз мы с Роном нарывались на раздраженное «не мешай мне думать», трудно сосчитать, так что я помалкивал.

Наконец Гермиона решительно повернулась ко мне и тронула за рукав, приглашая остановиться. Она, видимо, уже заготовила начальную фразу, однако стоило нам встретиться глазами, как она смутилась и потупилась.

Это мне совсем не понравилось.

— Гермиона, — начал я осторожно, — у тебя какие-нибудь неприятности? Что-нибудь произошло?

Она отчаянно потрясла головой. Я заметил, что щеки у нее пунцовые, и вряд ли дело в морозе — на нас были зимние мантии с меховыми воротниками и теплые шапки, а прогулка длилась не так долго. Гермиона не могла еще замерзнуть. У меня зародилось смутное и очень нехорошее предчувствие. Я торопливо загнал его обратно туда, откуда оно вылезло. Не может она догадываться об этом, твердил я себе, переминаясь как дурак с ноги на ногу и созерцая гермионину чёлку и заалевшую мочку уха. Наконец она справилась с собой.

— Гарри, — проговорила она негромко, полузакрыв глаза, — ты знаешь, что я твой друг. Так же, как Рон. Ведь так? Скажи?

— Да, — ответил я осторожно, еще не понимая, куда, собственно, она клонит.

— Тогда, Гарри, пожалуйста, скажи правду.

Ах, как я не люблю, когда меня призывают быть правдивым. Так и тянет поступить наоборот. Ну да ладно, подумал я, еще не представляя себе, что именно мне предстоит сказать.

— Гермиона, ты бы лучше объяснила, что случилось — или спросила то, что хочешь спросить, — предложил я, слегка улыбнувшись. Она помялась несколько секунд, а потом проговорила, с трудом подбирая слова:

— Гарри… это, наверное, не моё дело, и ты вправе так и сказать мне… Только пожалуйста, пожалуйста, не сердись на меня… Ну, словом: Гарри, мне кажется, тебя не интересуют девушки?

Если я и опасался чего-нибудь в подобном роде, я все равно оказался неподготовлен. Я стоял, не в силах выдавить ни звука, и только моргал на Гермиону из-за стекол очков, которые машинально поправлял и поправлял на переносице. Гермиона стояла тоже ужасно смущенная и теребила разноцветные кисти своего красно-жёлтого шарфа. Я не сразу обрел дар речи:

— С чего ты взяла?

— Я давно заметила, как ты разговариваешь — со мной, с Джинни, с Луной, не знаю, с кем еще — со всеми нашими девчонками. Только с Чу ты не держался, как со «своим парнем». Правда, Гарри, ты ни разу не обращал внимания? Ты не робеешь, не смущаешься, как Рон, не бываешь невыносимо наглым, как Малфой, не смотришь с таким пренебрежительным видом, как Финниган… Ты всегда приветлив. А если посмотреть, как ты общаешься с ребятами — ну, кроме Рона, конечно — нет, ты и там свой, особенно на нашем курсе… Ну не знаю, Гарри! — окончательно расстроилась она, — может быть, меня подвело воображение… Не сердись на меня, ради Бога! Ты так на меня смотришь…

Гермиона говорила еще что-то, о том, что нарочно посмотрела специальную литературу в Запретной секции, что быть «им» не стыдно, что ей очень жаль и она хотела как лучше. Но я не слышал слов с того момента, как она произнесла — так, в порядке перечисления — фамилию Симуса. После этого я только старался ничем не выдать себя, не привлечь и без того зоркий взгляд Гермионы на человека, который составлял мою тайну уже не первую неделю. Я признался, что — да, осознаю себя именно «таким», нет, не чувствую себя от этого ни ущербным, ни несчастным, и что расскажу в случае необходимости о своих проблемах друзьям. Гермиона взяла с меня слово и удовлетворилась, решив, что теперь я должен повеселеть. Она и затеяла этот разговор оттого, что я казался ей мрачным и подавленным. Я убедил ее, что теперь, после признания, мне стало значительно лучше — и вообще всё уже хорошо — и мы вернулись в замок.

Но я солгал. Ущербным не ущербным, а несчастным я себя чувствовал точно. Да и чувствую, если на то пошло.

Я тяжело поднимаюсь со скамьи и бреду к выходу из класса. Надо всё-таки спуститься в больничное крыло. Нельзя же слечь с жаром, когда на носу квиддичный матч со Слизерином.

* * *

Вечером, накачанный лечебными зельями и нравоучениями мадам Помфри («Поттер, Вы что — ребенок? Надо было немедленно обратиться ко мне! Вы хотите заработать пневмонию?»), я лежу в постели и наблюдаю за тем, как остальные расправляют простыни и взбивают подушки. Теперь все разденутся, потушат свет — и какое-то время спустя тишину будет нарушать только мерное сопение.