Евангелистка - [4]

Но месяцы шли, а бедняжка по-прежнему томилась без мужа, без детей, терпела идиотские придирки хозяев, мучительные приступы болезни. Каждую неделю от нее приходили из-за моря раздирающие душу письма, жалобные призывы: «Муж мой!.. Детки мои!» И каждый почтовый день, каждый четверг несчастный супрефект, весь дрожа от волнения, вплоть до кончиков бакенбард, высматривал в подзорную трубу прибывавший из Франции пакетбот. В ответ на последнее письмо, самое отчаянное из всех, Лори наконец решился: он сел на пароход и переправился во Францию, считая, что личное свидание с министром в данном случае менее опасно, чем письменное прошение. Можно по крайней мере оправдаться, защитить себя; всегда легче подписать смертный приговор заочно, чем объявить его в лицо осужденному. Лори правильно рассудил. По счастливой случайности министр оказался человеком добрым, еще не успевшим зачерстветь в политических интригах, и, оторвавшись от кипы официальных бумаг, он выслушал с живым участием эту трогательную семейную историю.

— Возвращайтесь в Шершель, дорогой господин Лори… При первом продвижении по службе ваша просьба будет уважена.

Выйдя из двора министерства на площади Бово, супрефект вне себя от радости вскочил в карету и поспешил к вокзалу на туренский поезд. Но в Амбуазе его ждало горькое разочарование. Он застал жену на кушетке, к которой она давно уже была прикована; бедная затворница целыми днями лежала у окна, с грустью устремив глаза на массивную круглую башню мрачного Амбуазского замка. С некоторых пор она жила не в доме Гайетонов, а рядом, у их арендатора, который работал на примыкавшем к саду винограднике.

Когда ей стало хуже, г-жа Гайетон испугалась, как бы не пострадала ее мебель и натертый паркет от пролитых лекарств, от масла ночной лампады, от неизбежного беспорядка в комнате больной. Старая хозяйка, запыхавшаяся, растрепанная, с утра до вечера наводила чистоту, не расставалась с метлой и щеткой, полировала мебель, вощила полы, ползая на четвереньках в рваной зеленой юбке, выбивалась из сил, чтобы все блестело в их белом кокетливом, типично туренском домике с горшками красной герани на каждом окне. Хозяин с не меньшим усердием наводил порядок в саду и, провожая супрефекта к больной жене, заставлял его восхищаться ровной линией бордюров, яркостью цветов и глянцем листьев, таких блестящих, будто с них только что отряхнула пыль своей метелкой г-жа Гайетон.

— Вы сами понимаете, что детей сюда пускать нельзя… Ну, вот мы и пришли… Вы найдете, что ваша супруга сильно изменилась.

Да, она изменилась, побледнела, щеки у нее впали, больное, исхудавшее тело в широком длинном капоте казалось плоским, как доска. Но Лори не сразу заметил это, ибо при виде любимого мужа бедняжка разрумянилась от радости, похорошела и помолодела, словно вернулись ее юные годы. Как пылко они обнялись, когда хозяин ушел работать в саду и они остались вдвоем! Наконец-то она дождалась мужа, она держит его в объятиях, может поцеловать его перед смертью. А как дети, Морис, Фанни? Хорошо ли заботится о них няня Сильванира? Должно быть, они очень выросли? Как это жестоко, что к ней не пускают даже малютку Фанни!

И она шептала еле слышно на ухо мужу, остерегаясь Гайетона, который скреб граблями под самым окном:

— Ох, увези меня, возьми меня отсюда!.. Если бы ты знал, как мне тоскливо здесь одной, как давит меня эта громадная башня! Мне все чудится, будто она загораживает вас от меня!

Больная рассказывала о мелочных придирках скупых хозяев, о том, как эти маньяки трясутся над каждым куском сахара, над каждым ломтем хлеба, как ворчат, если деньги за пансион запаздывают хоть на один день, жаловалась на арендаторшу, которая делает ей больно, перенося ее на кровать своими загрубелыми руками, изливала все свои обиды, все огорчения за целый год. Лори успокаивал жену, увещевал, пытаясь скрыть свое волнение и тревогу, напоминал ей слова министра: «При первом же продвижении по службе…», а ведь в последнее время такие продвижения случаются довольно часто. Через месяц, через неделю, может быть, даже завтра, в «Правительственном вестнике» будет напечатано о его новом назначении. И бедняга строил широкие планы, говорил о счастливом будущем, о полном выздоровлении, богатстве, блестящей карьере — о чем только не мечтал этот незадачливый фантазер, который сумел перенять от хитрого Шемино лишь чиновничьи баки да внушительные манеры! Бедная женщина, убаюканная его словами, жадно слушала, склонив голову ему на плечо, и верила всему, стараясь не замечать приступов мучительной, ноющей боли.

На другое утро, чудесное ясное утро, какие часто бывают на берегах Луары, супруги завтракали вдвоем у открытого окна, и больная, лежа в постели, рассматривала карточки детей, как вдруг на деревянной лестнице раздался скрип тяжелых башмаков Гайетона. Он держал в руках «Правительственный вестник», который выписывал по старой привычке, как бывший регистратор коммерческого суда, и имел обыкновение внимательно прочитывать от доски до доски.

— Ну вот вы и дождались продвижения… Вас уволили.

Он выпалил это грубым тоном, без тени почтительности, с какой еще вчера обращался к гостю — важному правительственному чиновнику. Лори схватил было газету, но тут же выронил и бросился утешать жену, которая сразу побелела как полотно.