Евангелистка - [12]

Чего он хотел, черт подери? Жить вместе, никогда не разлучаться с женой! Сильванира посулила, что в Париже г-н Лори возьмет их обоих к себе и они заживут по-семейному, а потому Ромен без всякого сожаления отказался от своей должности в Шершеле.

Но когда он добрался до улицы Валь-де-Грас и служанка красноречивым жестом указала ему на детей, на убогую комнату, на груду пустых ящиков, бедняга только и мог пробормотать: «Разрази меня гром, женушка!..» Сразу видно, какие дела, где уж тут зажить по-семейному! Не понадобится здесь ни кучер, ни садовник, ни дворецкий.

— Нам достаточно пока одной Сильваниры… — с величественным видом объявил г-н Лори и посоветовал Ромену подыскать себе место на стороне — временно, разумеется, ибо скоро их положение изменится к лучшему.

Си льванира уверяла, что в Париже так принято: мужья с женами часто живут врозь, служа в разных домах; право же, чем реже встречаешься, тем крепче любишь Друг друга. Она так хороша была в своем пышном белом чепце, так ласково, так широко улыбалась, утешая мужа!

— Ну уж ладно, подыщу себе место, — вздохнул Ромен. И надо сказать, он гораздо скорее сумел устроиться, чем его хозяин.

Стоило ему спуститься на берега Сены, потолкаться там среди бедного люда, промышляющего на реке, и он мог выбрать любую работу — грузчика, носильщика, шлюзового мастера или подручного на прачечном плоту. В конце концов он поступил на шлюз у Монетного двора, по муниципальному ведомству, ибо по примеру г-на Лори питал пристрастие к административным должностям. Работа была тяжелая и отнимала много времени, но, как только ему удавалось вырваться, Ромен прибегал на улицу Валь-де-Грас и всякий раз с каким-нибудь гостинцем в корзине; он тащил все, что мог раздобыть на шлюзе, — то несколько поленьев с плота, размокших от долгого плаванья в Сене, то меру яблок, то пачку кофе. Подарки он носил Сильванире, но угощалась ими вся семья. Частенько в корзине оказывался топленый жир, кусок говядины и прочие съестные припасы, не имеющие никакого отношения к реке.

С некоторых пор посещения Ромена стали реже. Его перевели старшим смотрителем на шлюз Пти-Пор в трех милях от Парижа: сто франков в месяц при даровом освещении, казенных дровах, да еще домик на берегу реки с садом для цветов и овощей. Чего же лучше?.. Однако он ни за что бы не согласился переехать в такую даль, расстаться с Сильванирой, если б она сама этого не потребовала. Скоро настанет весна, тогда она приедет навестить его с детьми, проведет здесь несколько дней. Это заменит ребятишкам деревню. Как знать, может, со временем она и совсем сюда переселится: Сильванира не пожелала объясниться точнее. Ромен, одурев от радости, тут же согласился поступить на шлюз, хотя теперь ему удавалось навещать жену лишь изредка, совсем ненадолго, между двумя поездами.

Дети знали твердо: кроме Ромена, никого в дом не пускать; няня строго запретила отпирать двери. Но бед- fibre сиротки из Алжира, выросшие на вольном воздухе, гак долго томились в душной, убогой комнате за спущенными жалюзи, что, оставшись одни, настежь растворяли окно на улицу; наивным малышам и в голову не приходило, что к ним могут залезть через окно. Да и чего бояться на тихой улице, где только кошки дремлют на солнышке да голуби гуляют по мостовой, разрывая розовыми лапками землю между камнями? К тому же теперь и комнату не стыдно показать: здесь есть кровати, стулья, шкаф, даже полки для книг и папок.

Старую мебель Сильванира расколола на дрова, оставив лишь два-три ящика, из которых будущий моряк мастерил себе парусники и гребные суда. Это был его излюбленный способ готовиться в Морское училище. Еще в детстве мальчик научился у Ромена строить кораблики, и отец видел в этом пристрастии явную склонность к морскому делу. Когда на званых вечерах в доме супрефекта детей приводили в залу, Лори-Дюфрен имел обыкновение с гордостью представлять сынишку гостям: «А вот и наш будущий моряк!» — или спрашивать громким голосом: «Ну как дела, ученик «Борда»?..»

Первое время мальчик был в восторге от славной профессии моряка, видя, с какой почтительной завистью смотрят на него товарищи, и особенно от морской фуражки, подаренной ему по настоянию матери. Потом, когда начались серьезные занятия, он обнаружил, что геометрия и тригонометрия так же мало его увлекают, как и опасные кругосветные путешествия, но ему уже создали репутацию, все называли его моряком, и он не смел протестовать. С той поры жизнь его была отравлена. Под вечной угрозой «Борда», которым все прожужжали ему уши, мальчик стал каким-то пришибленным, отупевшим, жалким; нос его стал еще длиннее, оттого что постоянно склонялся над трудными, непонятными уравнениями, планами, чертежами, геометрическими фигурами в толстых учебниках. Будущего гардемарина ужасало огромное количество знаний, необходимых для поступления в Морское училище, но еще больше пугала мысль, что его все-таки могут туда принять.

Несмотря на это, он по-прежнему любил строить гребные суда, ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем просьба Фанни: «Сделай-ка мне кораблик». Теперь он как раз мастерил великолепную парусную яхту, каких еще не видывали на пруду Люксембургского сада, и работал с воодушевлением, разложив на подоконнике молоток, пилку, рубанок, все свои инструменты, которые сестренка подавала ему поочередно, а перед окном застыли в немом восторге соседские ребятишки в дырявых штанах и спущенных подтяжках.