Евангелистка - [11]

— Занимаясь хозяйством, можно думать, размышлять… — возражала Элина.

Но та ничего не желала слушать.

— Мои родные — люди бедные, я была бы им в тягость… Вдобавок это простые крестьяне, они не способны меня понять.

Тут г-жа Эпсен приходила в негодование:

— Вот они каковы, паписты, с их хвалеными монастырями! Мало того, что отнимают у родителей опору их старости, дочек и сыновей, они еще вытравляют в них семейные привязанности, самую память о родном доме. Нечего сказать, хороша ваша божья обитель — настоящая тюрьма!

Девица Брис не сердилась, но горячо защищала свой любимый монастырь, приводя всевозможные доводы и евангельские тексты. Она провела там одиннадцать лет, отрешенная от жизни, безвольная, в молитвенном созерцании, в блаженном забытьи, после чего реальная жизнь казалась ей жестокой и утомительной.

— Помилуйте, госпожа Эпсен, в наш век грубого материализма это — единственное прибежище для возвышенных душ.

Добрая женщина задыхалась от гнева:

— Что вы говорите?.. Как это можно!.. Ну и ступайте в ваш монастырь… Сборище лентяек и сумасшедших…

Но тут громкие звуки арпеджий заглушали их спор. Немые «декорации», встрепенувшись, робко подходили к фортепьяно, и Элина своим чистым, мелодичным голосом начинала петь романсы Шопена. Затем наступала очередь бабушки, исполнявшей по просьбе гостей старинные скандинавские песни, которые Лина слово за слово переводила г-ну Лори. Выпрямившись в кресле, старушка затягивала дребезжащим голосом морскую песню о храбром короле Христиане: «Стоял он у грот-мачты в дыму пороховом…» — или грустный напев о далекой родной Дании, «прекрасной стране, где так зелены и нивы и луга», омываемой «бирюзовою волной…».

…Теперь не слышно больше песен в гостиной Эпсенов. Фортепьяно умолкло, свечи погасли. Старая датчанка удалилась в прекрасную страну полей и зеленых лугов, которую не омывают бирюзовые волны, страну далекую и неведомую, откуда еще никто не возвращался.

IV. УТРЕННИЕ ЧАСЫ

Через несколько дней после смерти бабушки дети Лори сидели дома одни. Отец ушел в министерство, а няня — на рынок, как всегда, заперев их на двойной поворот ключа, ибо Сильванира и теперь боялась Парижа не меньше, чем в день приезда, искренне веря, что в столице рыщет шайка воров, которая крадет детей, делает из них ярмарочных фокусников, уличных арфистов и даже — подумать страшно! — печет из них горячие пирожки. Поэтому, оставляя дома Мориса и Фанни, она каждый раз строго-настрого наказывала им, точно коза в детской сказке своим козлятам: «Запритесь хорошенько и никому не отворяйте двери, никому, кроме Ромена».

Ромен, таинственный человек с корзиной, который так интересовал бедную бабушку, прибыл из Алжира вслед за семьей Лори, задержавшись всего на несколько дней, чтобы сдать должность в супрефектуре своему преемнику; он служил там привратником и садовником, исполняя сверх того обязанности кучера, дворецкого и мужа Сильваниры — о последнем, впрочем, и говорить-то не стоило. Беррийка с большим трудом согласилась на этот брак. После злополучного приключения в Бурже ее не мог бы соблазнить и писаный красавец, не то что неказистый коротыш Ромен, на голову ниже ее ростом, «мозгляк», с кашей во рту, да еще желтый, как яичница на постном масле; такой загар он приобрел под солнцем Сенегала, где, уйдя с морской службы, работал садовником у губернатора.

Но хозяева Сильваниры уговаривали ее выйти за него замуж. Да и сам Ромен уж такой был славный, услужливый, мастер на все руки, подбирал такие роскошные букеты, выдумывал такие забавы для детей, а главное, до того умильно пялил на нее глаза, что в конце концов, испробовав все отговорки, даже покаявшись в грехе с артиллеристом, Сильванира сдалась:

— Ну уж ладно, Ромен, будь по-вашему… Только не пойму, с чего бы это? — Пожимая пышными плечами, она удивленно добавила: — Чего это вам в голову взбрело?..

В ответ Ромен что-то пылко и невнятно забормотал — не то клятвы в вечной любви, не то угрозы жестоко отомстить артиллеристам, «разрази их гром». Это была его любимая поговорка: «Разрази меня гром!», от которой ничто не могло его отучить, крик души, выражавший все его сокровенные чувства. Когда адмиралу Женульи[6] каким-то чудом удалось спасти его от военного суда и когда г-жа Лори, хозяйка Сильваниры, уговорила ее выйти за него замуж, Ромен благодарил их одними и теми же словами: «Разрази меня гром, ваше превосходительство!.. Разрази меня гром, сударыня!..» — выражая этим самую горячую признательность.

Поженившись, они продолжали жить по-прежнему: служанка работала в доме у хозяев, Ромен — в саду и во дворе, всегда врозь. По ночам Сильванира ходила за больной, потом, после отъезда госпожи, спала наверху, в детской, а бедный муж томился в одиночестве на широкой казенной кровати в каморке привратника. После нескольких месяцев этого сурового режима, едва скрашенных редкими сладостными часами, на семью Лори обрушилось несчастье, и хозяин приказал Сильванире привезти в Париж Мориса и Фанни.

— А я-то как же? — спросил Ромен, упаковывая вещи.

— Уж ты как хочешь, горемычный ты мой… А мне надо ехать, ничего не поделаешь.