Евангелие от Робеспьера - [86]

А 8 вантоза 1794 года он выступил с программной речью: «Не думаете ли вы, что государство может существовать, когда гражданские отношения противоречат форме его правления? Те, кто осуществляет революцию наполовину, лишь роют себе могилу… Собственность патриотов священна, но имущество заговорщиков должно пойти в пользу нуждающихся». Это был самый решительный шаг французской революции. Не вина Сен-Жюста, что эбертисты не поняли его и не поддержали.

В своей вантозской речи Сен-Жюст обратил внимание правительства на злоупотребления местных властей: «Свирепый взгляд, усы, мрачный и жеманный слог, лишенный наивности, разве в этом вся заслуга патриотизма?» Сен-Жюст потребовал установления спокойствия в стране и ограничения реквизиций.

Но жизнь и смерть революции решались на фронтах, и как только положение в Париже относительно нормализовалось – Сен-Жюст спешил в армию. Армию он не выпустил из-под своего контроля.

В начале мессидора по приказу Сен-Жюста французские войска шесть раз пытались форсировать Самбру, а на седьмой – опрокинули полки коалиции и взяли Шарлеруа. 8 мессидора французы разгромили интервентов при Флерюсе. Враг оставил несколько важных крепостей и покатился на восток. Путь в Бельгию, Голландию и Германию был открыт.

В чем же заключалась сила Сен-Жюста?

На фоне других людей, преданных революции, но подверженных обыкновенным человеческим слабостям – кто топил угрызения совести в вине, кто пытался любым способом делать карьеру, кто не мог устоять перед соблазном легкого обогащения, – на фоне чиновников, тратящих свои силы на ведомственные интриги, проконсулов, охваченных страхом перед недремлющим трибуналом, генералов, боявшихся совершить ошибки и поэтому избегавших самостоятельных решений – Сен-Жюст казался сверхчеловеком. В свои двадцать семь лет он не ведал колебаний и сомнений. В политике он придерживался лозунга «Кто не с нами, тот против нас». У него была одна любовь – революция. У него был один друг – верный патриот Леба. У него был один кумир, которого он боготворил – Робеспьер.

Честность Сен-Жюста была вне подозрений. Он вел спартанский образ жизни и не знал, что такое страсть к женщине или родственная привязанность. Не испытав никаких искушений молодости, лишенный всех так называемых житейских слабостей, отвечая только за самого себя, – Сен-Жюст абсолютно не боялся смерти.

Обладая властью, которая позволила полностью раскрыть его способности вождя и политика, энергичный молодой Сен-Жюст сейчас являлся самым сильным человеком, фактически лидером робеспьеровской партии.

10 мессидора, на крыльях победы при Флерюсе, он примчался в Париж спасать революцию.

Он был избран в Комитет общественного спасения за свои собственные заслуги перед страной, без всякой протекции Робеспьера. Более того, сам Робеспьер был введен в состав комитета значительно позже. Но в комитете Сен-Жюст не только проводил линию Робеспьера, он сознательно и добровольно стал как бы тенью Робеспьера, его вторым «я».

Такая позиция, с одной стороны, усиливала влияние Сен-Жюста. Так, например, вряд ли без его помощи Робеспьер отдал бы комитету Дантона и Демулена. В данном случае был заключен даже негласный союз между Сен-Жюстом и Билло-Вареном. Сен-Жюст запомнил, как одобрительно, чуть ли не с восхищением взглянул на него Билло-Варен, когда Робеспьер в конце концов согласился поставить свою подпись под приказом об аресте Дантона. В этот момент и Сен-Жюст чувствовал явное удовлетворение не только потому, что наконец сокрушил могущественных врагов революции, которые, прикрываясь своими прежними заслугами, пытались отбросить революцию назад, но и потому, что вырвал из сердца Робеспьера его старых друзей.

Когда Сен-Жюст убедил Робеспьера отступиться от Дантона, он увидел, что в глазах великого человека промелькнуло отчаяние. На секунду ему стало даже жаль Робеспьера. Но так было надо. Революции отдавали жизнь тысячи солдат, ради революции приходилось жертвовать и друзьями.

И когда Сен-Жюст с трибуны Конвента доказывал, что не было у Дантона заслуг перед Францией (что, может быть, как он и сам понимал, звучало не совсем справедливо), когда он говорил про Дантона: «В то же самое время ты заявлял себя сторонником умеренных принципов, и твои сильные фразы видимо замаскировали слабость твоих предложений… Как банальный примиритель ты все свои речи на трибуне начинал громовым треском, а заключал сделками между правдой и ложью… Ты ко всему приспособлялся», – он не столько зачеркивал Дантона в глазах Конвента и народа, сколько уничтожал его в глазах Робеспьера. И не потому, что благодаря этому у Робеспьера не оставалось больше друзей, кроме Сен-Жюста и Кутона (это было бы слишком мелко и недостойно), а потому, что отныне великий человек был весь во власти революции. А революцию надо было вести дальше.

Сен-Жюст с грустью замечал, что Робеспьер подвержен некоторым слабостям, что он устал, что иногда в его поведении проскальзывает истеричность (Сен-Жюст до сих пор не понимает, как могли эти сволочи из Комитета довести Робеспьера до слез на заседании 23 прериаля. Хорошо, что Сен-Жюста не было тогда в Париже. Еще не известно, как бы ответил Сен-Жюст на наглые речи Билло-Варена. Но идти на раскол в правительстве пока преждевременно), что Робеспьер в своих последних речах слишком много употребляет слово «я», и это не всегда производит благоприятное впечатление. Сен-Жюсту казалось, что его речи составлены удачнее, чем речи Робеспьера, они более остры и беспощадны и неотвратимо разят врагов, но он считал, что не ему судить великого человека. Он не переоценивал своих собственных достоинств. Ведь он выступал от лица правительства, от лица могущественных комитетов, а Робеспьер долгое время говорил только от самого себя, и властью Робеспьера была только его вера, сила его личных убеждений. Как бы там ни было, но Сен-Жюст признавал, что именно Робеспьер является мозгом революции, что, лишь опираясь на авторитет Робеспьера, можно спасти страну от грозящих ей со всех сторон опасностей.