Евангелие от Магдалины - [37]

Но и тута я обмишулилась. Когда я, окончательно поняв, что к Мите не пробиться, спустилась в фойе по лестнице, ждущая тут толпа смотрела мимо меня. И вдруг глаза у всех засияли, вспыхнула овация... На общем восторге я тоже обернулась... Митя? По лестнице спускался Март! Восторженно встречали его! Он, оказывается, «лучший старец», и оправдание Мити обеспечил он, заявив еще до моего появления в зале, что он по заданию КГБ, сотрудником которого является уже давно, должен был выступить свидетелем обвинения. Но он давно уже в душе не согласен с деятельностью этой гнусной организации и сейчас заявляет о своем лжесвидетельстве перед судом: никакого убийства, совершенного Митей, он не видел — и пусть теперь его наказывает суд, мстят соответствующие органы: теперь он очистился. Так вот к чему относились те бешеные овации — и вот эти тоже. Раскаяние человека из этой организации, которая десятилетиями лишь убивала, но никогда не каялась... и вот! Первая ласточка? Ну как тут было не возликовать? Март смущенно пробился через толпу на улицу. Да, старец из такой организации, как КГБ, всегда будет пользоваться большим весом.

Неплохо был встречен и Апопчик. Его тоже пытались обвинить, втянуть в грязное, но Митя, взяв вину на себя, освободил Апопа, а тот нашел в себе мужество разрушить клевету, возводимую на Митю. Славно, славно. Тоже овации, хоть и потише... саморазоблачение КГБ было эффектней.

Всех хуже, конечно, выглядела я. Но к этому я и стремилась. Суд не может никого не осудить, гнев должен в кого-то ударить... Вот она я!

Но тут на лестнице явился «окончательный ангел» — Митя. Толпа, оттеснив меня к стенке, кинулась к нему. Митя был смущен. Его, наверное, слегка мучило, что так чествовали «не убийцу», об убийстве как бы забыв. Но правильно говорили тогда: важнее освободить одного невиновного, чем посадить сто виновных!.. Сегодня торжествует добро, а зло накажем как-нибудь после, когда отпразднуем! Митя плыл в море восторга. Так, наверное, встречали из заключения только Набокова-отца, депутата Думы. Не знаю, не присутствовала. Мне достаточно и этого.

Внизу лестницы Митю торжественно встречал сам Тихомиров, за неделю до этого тоже с триумфом освобожденный. Бывшие узники обнялись. Многие вокруг, даже мужики, утирали слезы. Более пронзительного момента в жизни я просто не помню!

Я стыдливо стояла в сторонке... Роль надо доигрывать до конца. Митя шагнул ко мне, и мы обнялись. Толпа зааплодировала... Еще один подвиг Иисуса! «Пусть кинет в нее камень тот, кто сам без греха»! Потом толпа стала расступаться, и к крылечку суда подъехала колонна из четырех «кадиллаков». Лысина Михалыча скромно сияла в последнем. Когда почетные гости были рассажены в них, для менее почетных, но уважаемых гостей Март подал свой белоснежный автобус. Март тоже сиял (приятно принадлежать к классу-победителю), но при этом строго следил, чтобы входили лишь достойные — им он подавал руку помощи.

Я, как избранница Иисуса, видимо, имела право войти? Кроме этого, между прочим, я была начальница Марта по туристским делам, которым он уделяет сейчас большую часть времени и сил, надеюсь. Но руки наши почему-то не встретились: я вошла сама.

Торжество — торжество справедливости! — происходило недалеко от суда: торжественный кортеж двигался всего минуты четыре — и все стали высаживаться. Полуподвальный ресторанчик «Серенада» — один из первых тогда частных ресторанов города. Принадлежал он сами понимаете кому. Окна его выходили на уровень асфальта, обустроен он был фальшивым мрамором и такой же зеленью... Зато частный, вырвавшийся из гнета государства, как и Митя!

Нас с Митей посадили во главу стола... Наконец-то вместе! В общем гвалте о нас скоро забыли. Время менялось буквально у нас на глазах, и вперед выходили другие герои... Михалыч!

Поначалу он держался скромно, чуть в стороне, лишь давая обслуге краткие, но точные распоряжения. Но по мере выпивания он все ясней понимал свою историческую роль и наконец показался!

В ресторанчике был еще один зал, в котором скромно отмечала свой очередной круглый юбилей певица Сумарокова, наша вечная молодость!

Михалыч якобы сначала хотел лишь вежливо с ней поздороваться (этого этапа мы с Митей не заметили), но, приторможенный у дверей, стал бурно рваться к Сумароковой через ее охрану, выкрикивая:

— Да что она изображает!.. Да я ее давно!.. Да она у меня!.. Падла буду — она у меня возьмет!

Напрасно мы с Митей, кинувшись в эту заваруху, пытались отвлечь его внимание на гораздо более юных и прелестных леди, сидящих в баре... Нет! Подай ему непременно Сумарокову! Сколько лет не уважали его — но теперь уважат!

Михалыч, хозяин новой жизни, раскидал охрану Сумароковой, затем свою, и в этом богоугодном заведении началось такое, что официантам пришлось вызвать ОМОН.

Михалыч провожал нас с почтением и лично усаживал в «кадиллак», но был при этом весь изорван и окровавлен.

— Она у меня возьмет!..

Видно, наши проводы были лишь небольшим перерывом в бою, хотя Сумарокова, что интересно, давно уехала.

И наконец мы вошли домой.

— Что-то первый день свободы меня утомил, — пробормотал Митя.