"…двойное существование, страх и постоянная неуверенность. Я боялся телефонных звонков - они несли новое - я боялся любых изменений. "Ты работаешь" - говорил его голос - "это уже хорошо. Я не знаю, стоит ли мне поступать или пойти в армию…" "Только не в армию!" - хотелось крикнуть мне, но я молчал - смешно и задыхаясь молчал. "Я все время думаю об одной вещи, понимаю, что нельзя… Вот представь, что тебе говорят, к примеру: "Не думай о свекольном салате, ни в коем случае не думай о свекольном салате…" Боже мой, как же это - свекольный салат и человеческая жизнь? "Или вот тебе нужно приготовить какой-то эликсир, но нельзя читать рецепта…" Приготовить яичницу, не разбивая яиц, прыгнуть вниз к серому выщербленному асфальту, и чтобы никто не плакал и не прижимался лицом к замерзшему стеклу и не спрашивал себя: чего же я не сделал, как допустил?.. А Назарянину тоже нужно решать, тоже изменить, не допустить, сделать.... Я завидую ему: он может до. Он может успеть и знать, что все возможное выполнено. Но он еще человек: "Искупить все, понимаешь? Не могу смотреть - они умирают… Дети, женщины. Никакого просвета. Времени не хватает… И - страшно. Не самое худшее, но - страшно. И не знаю, будет ли толк… Если б знать, Иуда, но мне нельзя знать. Это большое искушение - знать. Не чувствовать боли, не подвергаться опасности, давить мощью и авторитетом - нет смысла. Моисей дал авторитеты - не чтят. Боятся, но не любят. Лицемерие… А благодарность? Иуда, есть ли в людях благодарность? Сочувствие?.. Боюсь…" И я боюсь. Я опять ничего не могу. Но теперь я знаю…"
"…хотелось все исправить, вот и выторговал судьбу Иоанну. Все мы уходим понарошку, только все равно страшно идти, зная, что претерпишь. Мне жаль его, безумно но я уже пообещал, или Иоанн побежит, дурачок, не зная, что жизнь его уже решена, что уже не страшно и не будет боли… А Назарянин убийственно спокоен. В его глазах блеск куполов и шорох свечей - он уже решил и теперь знает все. Немного страшно смотреть на него - он уже за той гранью, которую нам всем предстоит переступить - он уже вновь не человек. Мне не стыдно - Назарянин тоже торговался: его жизнь за их возможность увидеть эту черту, за их возможность до нее дойти… А я - нет. Я спасаю одного, наверное потому, что сам не дорого стою, и потому, что уже есть Назарянин, который спасает меня… Нельзя позволить человеку умереть, если ему просто страшно! Нельзя позволить человеку умереть… Смешной Иоанн - Назарянин знает его мысли - Иоанн хочет пойти завтра… Значит, я пойду уже теперь. Необыкновенно вкусная пасха, свежий мед, бедный мальчик, так тяжело - уже скоро… Вот Назарянин поднимает глаза, и Иоанн кидает в мою сторону исполненный ужаса взгляд. "Делай быстрее", - говорит Назарянин, удерживая его руки. Все. Все"
"…в эту слякоть - грязно-бурый снег. Ночь перед Рождеством, они ставят свечи. Ладан. Темный блеск икон. Я просто встану на колени и еще раз попрошу…"
- В овраг сбрасывай, в овраг! - Симон Кифа - безумный и истерзанный - слепо побрел к Иоанну, постоял, сел на землю рядом.
- Как так? - спросил он горько. - Подобрали змею, выходили… Делать-то что теперь?
Иоанн молчал, листая маленькие сшитые вместе пергаменты, будто надеясь в неведомых закорючках найти ответ на вопрос Кифы.
- Не знаю, Симон, ничего не могу понять. - Иоанн взглянул на него искоса - Кифа, задрав бороду, глядел в огромное небо. Иоанн решился:
- Ждать будем. Когда третий день…
Кифа тяжело поднялся и вздохнул.
- Ждать, мальчик. Значит, будем ждать… - Иоанн тоже встал, и они вместе пошли по обрыву.
- А это тебе на что? – взрыкнул гневно Кифа
Выброси эту дрянь… - и записная книжка Иуды полетела в овраг, запуталась в жестких кустах и повисла в полуметре от страшного мертвого лица Искариота.
