Евангелие Достоевского - [26]
Т. Райт. А. С. Пушкин. Гравюра. 1837 г.
Мысли Достоевского созвучны тому, что за 33 года до этого писал Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями»: «Не умрет из нашей старины ни зерно того, что есть в ней истинно русского и что освящено Самим Христом… Что есть много в коренной природе нашей, нами позабытой, близкого закону Христа, – доказательство тому уже то, что без меча пришел к нам Христос, и приготовленная земля сердец наших призывала сама собой Его слово, что есть уже начало братства Христова в самой нашей славянской природе, и побратанье людей было у нас родней даже и кровного братства, что еще нет у нас непримиримой ненависти сословья противу сословья и тех озлобленных партий, какие водятся в Европе и которые поставляют препятствие непреоборимое к соединению людей и братской любви между ними…»
В той же книге Гоголь горячо защищал Пушкина от обвинений в деизме: «Некоторые стали печатно объявлять, что Пушкин был деист, а не христианин; точно как будто бы они побывали в душе Пушкина, точно как будто бы Пушкин непременно обязан был в стихах своих говорить о высших догмах христианских, за которые и сам святитель Церкви принимается не иначе, как с великим страхом, приготовя себя к тому глубочайшей святостью своей жизни. По-ихнему, следовало бы все высшее в христианстве облекать в рифмы и сделать из того какие-то стихотворные игрушки… Публично выставлять нехристианином человека и даже противником Христа, основываясь на некоторых несовершенствах его души и на том, что он увлекался светом так же, как и всяк из нас им увлекался, – разве это христианское дело? Да и кто же из нас тогда христианин?..» По словам Гоголя, Пушкин «в лучшие и светлейшие минуты своего поэтического ясновидения исповедал выше всего высоту христианскую».
Когда-то книга Гоголя оскорбила Белинского и стала причиной гневного письма, которое Достоевский зачитал на собрании петрашевцев. За это он поплатился годами каторги и солдатчины. Но теперь Достоевский фактически встал на сторону Гоголя в споре о христианской идентичности России и ее особом призвании по отношению к европейским народам.
Произнося слова о всемирном братстве на основе Христова евангельского закона, Достоевский отдает себе отчет в том, что кому-то они «могут показаться восторженными, преувеличенными и фантастическими». Но он глубоко уверен в особой миссии России, которая не экономической мощью должна превзойти народы Европы, не мечом или наукой их покорить, но примирить силой Евангелия. «Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю “в рабском виде исходил благословляя” Христос», – заключает Достоевский, цитируя Тютчева.
Вечером того же дня, когда была произнесена пушкинская речь, Достоевский на литературном празднике читает стихотворение Пушкина «Пророк»:
В этом стихотворении Пушкин говорит о призвании национального поэта, используя образ, навеянный Книгой пророка Исаии: «В год смерти царя Озии видел я Господа, сидящего на престоле высоком и превознесенном, и края риз Его наполняли весь храм. Вокруг Него стояли Серафимы… Тогда прилетел ко мне один из Серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника, и коснулся уст моих и сказал: вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен» (Ис. 6:1–2, 6–7).
Пророк Исаия. Гравюра. XIX в.
Пророческую природу личности Достоевского современники признали на Пушкинских торжествах 1880 года, когда его речь вызвала всеобщий восторг, на мгновение открыв истинный лик русского просвещенного общества, удивительный по красоте и благородству. Читающая Россия с изумлением взглянула на своего кумира. Каким-то новым светом озарилась вся его многолетняя литературная деятельность, вызывавшая споры и поклонение, недоумение и трепет. Он вдруг с неоспоримой очевидностью предстал в роли духовного учителя и провидца. Скорая затем кончина Достоевского только усилила интерес к новому и неожиданному для всех явлению пророка в своем отечестве. И чем дальше, тем отчетливее прояснялся масштаб его пророчеств.
П. Фокин. Достоевский. Перепрочтение
Сохранились воспоминания современника, слышавшего, как Достоевский читал пушкинского «Пророка» на одном из литературных вечеров в Петербурге: «Слушая “Пророка”, казалось, что это к Достоевскому на перепутье русской жизни явился серафим… Ему “он грудь рассек мечом”, но… увидев трепет бедного, страдающего сердца, серафим отказался выполнить последний завет пославшего его Бога. Он не вырвал человеческое сердце и выронил из рук пророческий “угль, пылающий огнем”. И пошел по миру не пророк, глаголом жгущий сердца людей, а человек с глазами испуганной орлицы, человек, надрывающийся под тяжестью неизбывного людского горя, человек с рассеченною грудью и обнаженным сердцем».
