Евангелие Достоевского - [10]
Заковывание каторжанина в кандалы. Фотография кон. XIX в. Сибирь
Оба стремились понять народ, вывели в своих произведениях немало ярких народных характеров, но ни один из них не жил в народе и среди народа. До конца дней они оставались пленниками дворянского быта и дворянского мировосприятия.
Достоевскому было суждено «войти в народ», но не так, как это делали другие писатели, и не так, как это делали революционеры, ходившие в народ, чтобы заразить его своими идеями. Достоевский оказался на самом дне социальной пирамиды, став одним из тех униженных и оскорбленных, обруганных и ошельмованных, коими были наполнены тюремные камеры: «Я думаю, каждая губерния, каждая полоса России имела тут своих представителей… Надо полагать, что не было такого преступления, которое бы не имело здесь своего представителя… Были здесь убийцы невзначай и убийцы по ремеслу, разбойники и атаманы разбойников. Были просто мазурики и бродяги… Были и такие, про которых трудно было решить: за что бы, кажется, они могли прийти сюда? А между тем у всякого была своя повесть, смутная и тяжелая, как угар от вчерашнего хмеля».
Кроме Достоевского, все наши лучшие романисты берут окружающую их жизнь так, как они ее застали, как она сложилась и выразилась, – в ее готовых, твердых и ясных формах. Таковы в особенности романы Гончарова и графа Льва Толстого. Оба они воспроизводят русское общество, выработанное веками (помещиков, чиновников, иногда крестьян), в его бытовых, давно существующих, а частью отживших или отживающих формах… Совершенно противоположный характер представляет художественный мир Достоевского. Здесь все в брожении, ничто не установилось, все еще только становится.
Владимир Соловьев. Три речи в память Достоевского
Именно на каторге Достоевский узнал о той бездне, которая может разверзнуться в душе человека и довести его до страшных, чудовищных преступлений. Многие герои его романов либо совершают преступления, либо вынашивают преступные замыслы. При этом добро и зло коренятся в душе человека, в его сердце. Иисус Христос говорил: «Ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления» (Мф. 15:19). Достоевский знает эту бездну человеческого сердца. «Здесь Бог с дьяволом борются, а поле битвы – сердца людей», – говорит герой «Братьев Карамазовых» Дмитрий.
Страдания Достоевского на каторге были невыносимыми. Впоследствии он писал своему брату Андрею: «А эти четыре года считаю я за время, в которое я был похоронен живой и закрыт в гробу… Это было страдание невыразимое, бесконечное, потому что всякий час, всякая минута тяготела, как камень, у меня на душе». В то же время это был период духовного перерождения писателя: «Я был осужден законно и справедливо; долгий опыт, тяжелый и мучительный, протрезвил меня и во многом переменил мои мысли… Мысли и даже убеждения меняются, меняется и весь человек, и каково же теперь страдать за то, чего уже нет, что изменилось во мне в противоположное, страдать за прежние заблуждения, которых неосновательность я уже сам вижу, чувствовать силы и способности, чтоб сделать хоть что-нибудь для искупления бесполезности прежнего и – томиться в бездействии!»
Острожные кандалы и записная книжка Ф. М. Достоевского
Проникновение в глубины народного характера и в темные глубины человеческой души – вот что стало главным итогом тех страшных лет, когда Достоевский был погребен заживо. В письме брату Михаилу он пишет: «И в каторге между разбойниками я в четыре года отличил, наконец, людей. Поверишь ли: есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото… Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с ними и потому, кажется, знаю их порядочно. Сколько историй бродяг и разбойников и вообще всякого черного, горемычного люда. На целые томы достанет. Что за чудный народ. Вообще время для меня не потеряно, если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его».
Каторга не сломила писателя, не озлобила его. По возвращении из Сибири он говорил старому другу С. Д. Яновскому: «Да, батенька, все пережилось и все радостно окончилось, а отчего? Оттого, что вера была сильна, несокрушима; покаяние глубокое, искреннее, ну и надежда во все время меня не оставляла!»
Вид Омска. Гравюра, кон. XIX в.
Ф. М. Достоевский и Новый Завет – это удивительная история взаимоотношения личности и книги, яркая страница книжной культуры России XIX века. На протяжении всей жизни, в тяжелые и счастливые времена, до последнего своего часа Федор Михайлович не расставался с изданным в 1823 году Российским Библейским обществом «Господа нашего Иисуса Христа Новым Заветом»… Книга и человек, сохраняя друг друга, разделяли выпавшие на их долю испытания… Непрерывный внутренний диалог, постижение мудрости и открывающегося величия Нового Завета вызвали у Ф. М. Достоевского потребность вновь и вновь перечитывать книгу… В процессе оптико-электронной реконструкции авторских маргиналий выявлены и исследованы сделанные в тексте Евангелия Ф. М. Достоевским, при разных жизненных обстоятельствах, следующие пометы: загибы листов, пометы карандашом, отчеркивание сухим пером, пометы чернилами, пометы на листах ногтем – символы, открывающие нам тайны духовно-нравственной основы миропонимания и человековидения писателя – пророка новейшего времени… В общей сложности установлены 1426 помет рукой Достоевского на 527 из 620 страниц. Наибольшее количество помет – 719, представляют загибы. На некоторых листах насчитывается до 4 загибов. Удалось также определить, что в процессе осмысления евангельского текста Достоевский наиболее важные для него фрагменты 364 раза отметил ногтем. С достаточной долей основания можно предположить, что и загибы, и пометы ногтем Достоевский сделал в самый мучительный период пребывания на каторге, когда ему запрещалось писать.
