Этюд на холме - [2]

Ей было пятнадцать. Сейчас ей пятьдесят три. Ей было трудно вспомнить свою мать живой, здоровой и счастливой, потому что те образы навсегда вытеснил другой – любимого лица в синяках и швах и маленького худого тела под простыней в холодном синевато-белом свете морга. Не было больше никого, кто мог бы опознать Эльзу Рэндалл. Анджела была ближайшей родственницей. Они вдвоем составляли крепкий союз и были всем друг для друга. Ее отец умер до того, как ей исполнился год. У нее не осталось ни одной его фотографии. Ни одного воспоминания.

В пятнадцать она осталась в совершенном, оглушающем одиночестве, но за следующие сорок лет она смогла повернуть это в свою пользу. Ни родителей, ни сестер, ни теть, ни братьев. Идея большой семьи никак не укладывалась у нее в голове.

Не считая последних двух лет, она всегда думала, что не только хорошо приноровилась жить одна, но и никогда теперь уже не захочет для себя чего-то иного. Это было ее естественное состояние. У нее было несколько друзей, ей нравилась ее работа, она даже получила один диплом Открытого университета и собиралась пройти еще один курс. И, конечно же, она благословляла тот день, когда наконец смогла уехать из Бевхэма, накопив достаточно денег, чтобы, добавив их к сумме, вырученной за продажу своей квартиры, купить небольшой домик примерно в двадцати милях от Бевхэма, в Лаффертоне.

Лаффертон подходил ей идеально. Это был маленький город, но не слишком маленький, здесь были широкие зеленые проспекты и красивые викторианские террасы, а в районе собора – прекрасные дома эпохи короля Георга. Сам собор был потрясающий, – она время от времени ходила на службу, – а еще здесь были хорошие дорогие магазины и приятные кафе. Ее мама бы еще сказала, со своей забавной аккуратной маленькой улыбкой, что Лаффертон «населяет очень приличная публика».

Анджела Рэндалл чувствовала себя в Лаффертоне уютно, спокойно, как дома. Когда она влюбилась несколько месяцев назад, сперва это ее озадачило, потому что раньше ей не были знакомы такие мощные, всепоглощающие эмоции, но скоро она стала верить, что ее переезд в Лаффертон был частью плана, к кульминации которого она теперь подошла. Анджела Рэндалл любила с таким упоением и преданностью, что это полностью захватило ее жизнь. Вскоре она четко осознала, что это захватит и жизнь того, другого. Как только он примет ее чувства к нему, как только она будет готова открыться, когда настанет правильный момент.

Перед тем как она встретила его, жизнь начала казаться ей немного пустой. Тревожные мысли о грядущих болезнях, немощи и старости подбирались к уголкам ее сознания, злобно скалясь. Она была в шоке, что достигла возраста, до которого не дожила ее мать. У нее было чувство, что у нее нет на это права. Но с той встречи в апреле пустоту в ее жизни заняла полная и страстная убежденность, готовность покориться судьбе. Она и думать забыла об одиночестве, старости и болезнях. Она была спасена. И, в конце концов, пятьдесят три – это не шестьдесят три и не семьдесят три, это период расцвета. В пятьдесят ее мать была уже на границе старости. Теперь все были моложе.

Когда она выехала за крепостную стену старого города, туман и темнота вокруг машины стали еще гуще. Она съехала на дорогу, которую по какой-то странной причине назвали просто «Дорогой Судного дня», и повернула налево, на Девоншир-драйв. Несколько огней горели в окнах спален огромных особняков, но сквозь туман она с трудом могла их различить. Она снизила скорость до двадцати, а потом и до пятнадцати миль в час.

При такой погоде невозможно было понять, что это был один из самых привлекательных и благоустроенных районов Лаффертона. Она осознавала, как ей повезло найти небольшой домик на Барн-клоуз, один из всего-навсего пяти в этом месте, да еще и по цене, которую она как раз могла заплатить. Он пустовал чуть больше года после смерти пожилой пары, которая прожила в нем более шестидесяти лет. Тогда здесь еще даже не было улицы как таковой, и многих внушительных домов, которые сейчас стояли на Девоншир-драйв, не было тоже.

Дом был совершенно лишен современных усовершенствований и определенно нуждался в ремонте, но, как только она впервые переступила его порог, сразу за молодым агентом по недвижимости, Анджела Рэндалл захотела жить здесь.

– Боюсь, здесь нужно будет очень много всего переделать.

Но ничто из этого не имело значения, потому что этот дом сразу покорил ее, и это было нечто особенное.

– Люди здесь были счастливы, – сказала она.

Девушка странно посмотрела на нее.

– Я хочу сделать предложение.

Она вошла в маленькую холодную кухоньку с бледно-зелеными стенами, бежевой газовой плитой и коричневыми лакированными шкафчиками, и ее взгляд устремился дальше, через окно, на поле за изгородью и Холм, возвышавшийся над ним. Облака гонялись за солнцем, иногда закрывая его так, что зеленые склоны становились то светлыми, то темными, будто это играли дети.

Впервые с тех пор, как раздался тот стук в дверь, Анджела Рэндалл испытала чувство, которое через секунду распознала как счастье.

Ее глаза болели от усталости и напряжения, с которым она всматривалась в туман через лобовое стекло. Это была тяжелая ночь. Иногда старики бывали тихими, спокойными и мирными, и тогда вызовы раздавались совсем редко. Они просто делали обход каждые два часа и раскладывали белье или выполняли еще какую-нибудь рутинную работу, оставленную на них дневной сменой. В такие ночи она могла сделать очень много по своему учебному курсу, сидя в комнате для персонала дома престарелых. Но в эту последнюю ночь она едва ли открыла хоть одну книгу. Пятеро подопечных, включая пару совсем хрупких и слабых, спустились из своих комнат с симптомами острой вирусной инфекции, и в два часа ночи они вынуждены были позвонить доктору Дирбон, которая отправила одну пожилую леди прямиком в больницу. Мистеру Гентли заменили таблетки, и из-за нового препарата у него начались кошмары, дикие и абсолютно ужасные, от которых он кричал во сне так, что жильцы комнат справа и слева от него просыпались в страхе. Мисс Паркинскон снова ходила во сне и умудрилась дойти до парадной двери, отпереть на ней замок, отодвинуть щеколду и пройти полпути по дорожке, прежде чем кто-то из персонала, отвлеченного суматохой с вирусом, это заметил. Деменция – это невесело. Все, что тут можно сделать, это ограничить для пациента возможность причинить себе ущерб и свободу передвижений и, конечно же, поддерживать вокруг него чистоту и порядок, обеспечивать хорошей едой и ласковой заботой. Она часто думала о том, как бы она справлялась, если бы ее матери пришлось жить с такой болезнью, которая похищала у людей их самих: личность, память, дух, достоинство, возможность общения, – все, что делает жизнь богатой и ценной. «Ты оставишь меня здесь, правда же, – много раз спрашивала она шутливо у Кэрол Эштон, которая управляла домом престарелых «Фор Уэйс», – если я стану такой же?» Они просто смеялись и переходили на другую тему, но Анджела задавала эти вопросы, как ребенок, который нуждается в ободрении и защите. Что же, теперь ей не нужно больше волноваться о подобных вещах. Она не состарится одна, в каком бы состоянии ни оказалась. Она знала это.