Этот сладкий голос сирены - [9]

- Вы что, дурак?

На этот вопрос Тибайдуллин затруднился ответить, только улыбался и все.

-Да, -сказал Мальчик с сожалением.

Он открыл свой почтовый ящик и сам послал за Тибайдуллина электронное письмо следующего содержания: «Доченька, я потерял все. Не хочешь, не приезжай. Папа.»

Простились они очень хорошо, ведь Тибайдуллин сам оставался почти ребенком, наивным, доверчивым и честным. Немного жадным, как все дети. Что его и погубило.

- Удачи, -сказал Мальчик и пошел к своему компьютеру.

- Взаимно, - сказал Тибайдуллин и вернулся на улицу.

Не просто так Тибайдуллин не перебирался на зиму на более комфортабельную городскую свалку. Он вел наблюдение за своей квартирой. Более того, ему казалось, что прекрати он это наблюдение, эту энергетическую опеку, и с квартирой что-нибудь случится – пожар, или взрыв от утечки газа, или прорыв труб и затопление. Каждое утро он занимал свой пост у окна на лестничной клетке одного из ближайших домов и оставался там весь день до сумерек. Отсюда он видел окна всех комнат, расположенных анфиладой, не видел только окно кухни и небольшое окошко комнаты денщика, выходивших на противоположную сторону. Очень хорошо была видна и дверь подъезда. Иногда из подъезда выходил Горовой, иногда жена Тибайдуллина. Бывало, они входили или выходили вместе. Пару раз пробегала старшая дочь, тащившая на прицепе внука.

Как-то, когда Горовой и жена ушли, Тибайдуллин быстро спустился вниз, перебежал через улицу и дрожащей рукой набрал код подъезда. У дверей в квартиру лежал небольшой, толстый половичок, в ячейке которого Тибайдуллин нащупал ключ –ключ этот лежал здесь уже несколько месяцев на случай, если младшая дочь неожиданно вернется из Италии. Открыв дверь, Тибайдуллин быстро, не задерживаясь, пробежал в кабинет отца, теперь кабинет Горового, и достал из ящика стола отцовский табельный пистолет с золоченой торжественной гравировкой. О патронах почему-то не подумалось. В это время в квартиру вошли… Тибайдуллин бросился к окну и выскочил на балкон, стал в углу, закрытый со стороны комнаты краем портьеры. Было холодно, он стоял не шевелясь и скоро стал покрываться с головы до ног серебристым инеем, и еще немного так бы и застыл неподвижным ледяным памятником самому себе, как его жена, а это была она, почувствовала струю холодного воздуха, шедшего через не прикрытую дверь балкона и, прежде чем плотно притворить дверь, выглянула. Выглянула и пронзительно вскрикнула, увидев, как ее муж Тибайдуллин превращается в ледяной памятник. Она схватила его, уже совсем застывшего и, все продолжая вскрикивать, потащила, поволокла за собой по квартире в ванную. Она сорвала с него одежду, затолкала в горячую воду, вымыла душистым шампунем, растерла махровым полотенцем, одела во все чистое и тут же, не давая опомниться, совершенно обалдевшего выставила за дверь, приговаривая, как заклинание:

- Теперь уходи… Быстро! Уходи. Уходи. Уходи.

После этого дня, согретый и успокоенный мимолетным теплом жены, Тибайдуллин отправился зимовать на городскую свалку. Пистолет, ловко перепрятанный, тяжелил карман старой, но чистой куртки.

Между тем, пока Тибайдуллин зимовал в довольно уютной берлоге из ящиков и досок на городской свалке, с его друзьями происходило вот что…

Винградовы продали дачу. Был не сезон, поэтому они потеряли чуть ли не пятую часть ее стоимости. Надо сказать, дача была обыкновенная, ничего особенного, стандартный домик с мансардой, разве что в отличном месте – недалеко от города на берегу искусственного водохранилища. По материальному достатку Виноградовы были Цыплаковым ровней – оба неплохо зарабатывали, нормально ели-пили, отдыхали за границей, были и у них сбережения, но тоже небольшие. Рознились их позиции только по отношению к детям. Дочь Виноградовых очень рано и успешно вышла замуж, соскочив с родительской шеи, двум же маловозрастным сыновьям Цыплаковых еще долго предстояло на этой шее висеть.

Виноградов был славный малый, не злой, не глупый, и жена его, Машка Виноградова, тоже славная – веселая хохотушка. Разве что располнела чуть больше, чем надо, но это нельзя считать таким уж большим грехом.

Чтобы внести свой вклад в банк Горового, Носики ничего не продавали. Это было достоверно известно. Но вклад этот был самый солидный. Вообще, Носики были скрытные люди. Сам Носик был худым, жестким, негнущимся, в очках. Двигался угловато, как на шарнирах. Если же смеялся, то каким-то жестким, металлическим смехом. Жена же была, как жена. Женщина, как женщина. Без особых примет. Разве что всегда улыбалась какой-то своей особой улыбкой. Эта улыбка закрывала ее ото всех, как дверь. Проникнуть за нее чуть дальше было невозможно.

Мальчишки ушли в школу. Цыплаковы, вдвоем, завтракали на кухне.

- Откуда у Носика деньги? – сказала Цыплакова задумчиво, помешивая ложечкой в чашке с кофе.

- Известно откуда, - сказал Цыплаков. – Мыло варит из христианских младенцев.

- Носик – христианин, - заметила Цыплакова.

- Вот именно. Христиане из христианских, иудеи из иудейских. Младенцы всегда отдуваются.

- Циник, - сказала Цыплакова вдруг явственно представив себе эту процедуру.