Этот сладкий голос сирены - [29]

Римуля не стала щадить мать.

- А где этот, который тот? – спросила Римуля с вызовом, глядя на мать сверху.

Жена Тибайдуллина, она же мать Римули, посмотрела на нее как-то странно, закрыла глаза, покачнулась и повалилась без чувств.

- Мама! – закричала Римуля и стала трясти мать за плечи, так что голова ее на хрупкой шее стала безвольно перекатываться из стороны в сторону, как у тряпичной куклы.

Но тут же она открыла глаза, властным жестом отстранила дочь, встала и пошла на кухню. Когда через пару минут Римуля туда заглянула, она с суровым и скорбным выражением на лице мыла посуду.

Через несколько часов, уже вечером, семья сидела у телевизора. Мать Римули, она же жена Тибайдуллина, внимательно следила за сюжетом мелодраматического сериала, Римуля сидела рядом с ней, прижавшись к ее холодному, сухому боку (ведь что ни говори, мать, какая ни есть, очень нужна человеку) и, когда на экране стреляли или кого-то мучали, вздрагивала и прижималась к ней еще сильнее. Тибайдуллин дремал, еле заметно покачивая головой, когда в фильме появлялись музыкальные моменты. В это время пришла сестра Римули, она же старшая дочь Тибайдуллина, с сыном. Открыв дверь своим ключом, она заглянула в зал, тоже вся какая-то поникшая, молча смотрела на присутствующих.

- Пойди на кухню, поешь чего-нибудь, - сказала мать.

И все трое продолжили смотреть сериал, в то время как старшая дочь Тибайдуллина, с разом оробевшим сынишкой, тихо погромыхивала на кухне…

В отставку Валентина Петровича не отправили, для начала отправили в отпуск, но домашним он об этом ничего не сказал. Он и раньше неожиданно уезжал в командировки, неожиданно возвращался, так что и последнее его исчезновение прошло незамечено, разве что жена обратила внимание на то, что он прихрамывает.

- Охромеешь тут, - огрызнулся Валентин Петрович. – Охромеешь, когда такие дела…

Женился он совсем молодым, потому что шел по общей для всех людей дороге. Женился на той, которая в момент выбора приглянулась больше других. К жене, дочке, внучке, уже школьнице, был привязан, тревожился за них. И в то же время его от них отделяло какое-то пространство, похожее на большое пустое поле, этакий гигантский пустырь, и если бы в минуты одиночества или грусти он окликнул их или позвал, возможно, они бы его не услышали. Впрочем, он в этом и не нуждался. Такие минуты случались у него редко, а когда случались, он справлялся сам. Была ли в его жизни любовь? Он никогда не думал об этом, он знал, что если и посещало его подобное чувство, то было это в тесной комнатке денщика, когда он терял сознание от нехватки воздуха, потому что сдерживал дыхание, чтобы услышать легкие шаги за стеной…

Валентин Петрович по-прежнему выходил из дома утром, но шел не на работу, а слонялся по дальним районам города, по паркам, по лесополосе или проезжал на электричке несколько остановок и оттуда возвращался пешком. Чаще всего отправлялся на реку. Просто сидел и смотрел на текущую воду – вода его завораживала. Все живое, – думал Валентин Петрович, - деревья, травы, тела людей и животных наполнены водой, все в бесконечном движении. И он все смотрел, и смотрел на текущую воду и думал об этом движении, тут это было особенно наглядно. За городом уже чувствовалась осень, он жег небольшие костры и смотрел в огонь – огонь его завораживал тоже. Когда он смотрел на текущую воду или живой огонь костра, тревожные мысли его останавливались, душа успокаивалась и замирала в безмолвном созерцании открытой перед ним, но совершенно недоступной тайны…

Во время дождя он отсиживался в кинотеатрах, а один раз целый день провел на вокзале. Там ему показали место, на котором какая-то женщина с ребенком прожила несколько месяцев. Сейчас эти пол метра на скамье были своего рода музеем – туда никто не садился, а на сиденье лежал букетик искусственных цветов.

Как-то, незадолго до обеда, раздался звонок. Валентин Петрович стал отключать мобильник, но тут почему-то забыл. Номер высветился незнакомый. Голос тоже был незнаком. Впрочем, человек представился:

- Лиходько.

И сразу перешел на «ты» и по имени. Валентин Петрович не терпел фамильярности, тем более с Лиходько они никогда даже отдаленно не приятельствовали, и чуть не оборвал его сразу, но не оборвал. Что-то в интонации Лиходько показалось ему странным. Лиходько, даже немного заискивающе, просил о встрече. Назначили место в ресторанчике на барже-поплавке в том месте, где река огибала парк – не тот, в котором был памятник космонавтам, а другой – на противоположном краю города.

Лиходько пришел на свидание в штацком, в хэбэшной куртке и кепочке, вроде бы меньшей на размер, отчего лицо его увеличивалось и как бы приближалось. На бледном, лишенном солнца лице, особенно вдруг бросался в глаза нос сливой.

В ресторанчике, судя по всему, Лиходько знали. Тут же, как в сказке, явился столик, уставленный едой. А Лиходько даже не разоблачился, присел к столу прямо в куртке и кепочке, официанту сказал: «Иди, братец…» И плеснул себе и Валентину Петровичу водки. Тут же выпил и налил еще.

- А помнишь, Валька, в училище?..

Мысль свою не довел, опять выпил…