Этот прекрасный мир - [65]
Шли дни. Вскоре я получил от нее письмо, в котором она просила немного денег, чтобы заплатить за квартиру. Похоже, она рассталась со своим педиком и вернулась в тот задрипанный отельчик на задворках Монпарнаса. Я не мог так сразу выложить требуемую сумму, у меня самого ничего не было, поэтому решил пару дней повременить и лишь после этого пошел к ней, чтобы все уладить. По дороге меня догнала пневматичка, где сообщалось, что моей бывшей до зарезу нужны деньги, иначе ее выставят на улицу.
Будь у меня хоть какая-то наличность, ей не пришлось бы так унижаться, но в том-то и загвоздка, что их не было. Но она не поверила мне. Даже если это так, возмутилась она, разве не могу я у кого-нибудь одолжить, чтобы вытащить ее из этой задницы? В общем-то она была права. Но я не умел занимать большие суммы. Всю жизнь выпрашивал какие-то крохи, подачки, чувствуя себя счастливым, если удавалось что-нибудь получить. Похоже, она напрочь забыла об этом. И это естественно, ведь ей было стократ хуже, чем мне, занимать всегда неприятнее, нежели одалживать. Но следует отметить: случись нам вдруг поменяться местами, деньги не замедлили бы появиться; она всегда умела их раздобыть для меня и никогда для себя.
Воображение рисовало мне картины одну гнуснее другой. Я казался себе вошью. И чем дальше, тем больше у меня опускались руки. Я даже предложил ей вернуться, пока она не сможет уехать. Она, естественно, даже слышать об этом не захотела. Хотя почему – естественно? Вконец запутавшись, я уже не знал, что естественно, а что нет. Деньги. Деньги. Всю жизнь передо мной всегда стоял вопрос денег. Видимо, я не способен разрешить эту проблему, да никогда особо и не пытался.
Какое-то время я метался, словно крыса, угодившая в капкан, и тут меня осенила блестящая идея. Я сам уеду! Легчайший путь к решению проблемы – уход со сцены. Не знаю почему, но я собрался в Лондон. Предложи мне кто-нибудь замок в Турене, я бы отказался. Непонятно, с чего мне так приспичило в Лондон, но никакая сила уже не могла заставить меня переменить решение. Объяснял я это тем, что ей никогда бы не пришло в голову искать меня в Лондоне. Она знала, что я ненавижу этот город. Но истинная причина, понял я позднее, крылась в том, что мне захотелось побыть среди людей, говорящих по-английски; сутки напролет слушать английскую речь и ничего, кроме английской речи. Мне казалось, что в Англии я буду как у Христа за пазухой. Я пошел по пути наименьшего сопротивления и загорелся желанием окунуться в английскую среду. Видит бог, ситуация, в которой приходится либо самому говорить на чужом языке, либо слушать других – ибо при всем желании не заткнешь же себе уши! – что это, как не разновидность утонченной, изощренной пытки? Ничего не имею ни против французов, ни против их языка. До тех пор, пока в моей жизни не появилась моя бывшая жена, я жил как в раю. Но в один прекрасный день жизнь прокисла, как прокисает забытое на столе молоко. Я поймал себя на том, что злобно бормочу себе под нос какие-то гадости про французов и особенно про их язык, что в здравом рассудке было мне абсолютно несвойственно. Я знал, что виноват во всем лишь я один, но от этого знания становилось только хуже. Итак, в Лондон! Отдышусь слегка, а когда вернусь, бог даст, ее уже здесь не будет.
Сказано – сделано! Не откладывая в долгий ящик, я раздобыл себе визу, купил обратный билет. Надо сказать, что визу я оформил на год, вдруг мне там понравится, тогда можно будет еще разок-другой съездить. Близилось Рождество, а старый добрый Лондон обещает быть недурным местом, где можно провести этот праздник. Я надеялся, что мне посчастливится увидеть город таким, каким он запомнился мне однажды: диккенсовский Лондон, сводящий с ума туристов. В моем кармане лежали виза, билет и некоторая сумма, которая должна была позволить мне провести там дней десять. Я ликовал в сладостном предвкушении поездки.
В Клиши я вернулся к обеду. Заглянув на кухню, увидел жену. Они с Фредом что-то готовили и весело болтали и смеялись. Я был уверен, что у Фреда хватит ума не посвящать ее в мои планы и что он не обмолвится о моей предстоящей поездке, поэтому безмятежно присоединился к ним и принял участие в общем веселье. Должен сказать, еда была восхитительной, и все было бы прекрасно, если бы после обеда Фред не уехал в редакцию. Меня несколько недель тому назад уволили, а он пока держался, хотя и его со дня на день ожидала та же участь. Меня уволили, так как, несмотря на мое американское происхождение, я не имел права работать корректором в американской газете в Париже. Согласно французским представлениям, эту работу мог выполнять и француз, знающий английский. Я пребывал в расстроенных чувствах, и мое восторженное отношение к французам в последнее время несколько поутихло. Но что сделано, то сделано, теперь с этим покончено, я опять свободный человек, скоро я буду в Лондоне, буду говорить по-английски с утра до вечера и с вечера до утра, если захочу. Кроме того, вскоре должна выйти моя книга, и не исключено, что жизнь коренным образом изменится. Нет, определенно, все обстояло совсем не так плохо, как несколько дней назад. Убаюканный приятными мыслями о том, как ловко я придумал выкрутиться, я потерял бдительность и рванул в ближайший магазин за бутылкой ее любимого шартреза. Это было роковой ошибкой. От алкоголя она раскисла, с ней сделалась истерика, закончилось все обвинениями и упреками в мой адрес. Сидя вдвоем за столом, мы, казалось, пережевывали старую, давно потерявшую вкус жвачку. В конце концов я дошел до черты, за которой, кроме раскаяния и нежности, ничего нет. Я чувствовал себя таким виноватым, что не заметил, как выложил все – о поездке в Лондон, о деньгах, которые занял, и т. д., и т. п. Плохо соображая, что делаю, я, можно сказать, на блюдечке выложил ей все, что у меня было. Не помню, сколько там было фунтов и шиллингов, все в новеньких хрустящих британских купюрах. Сказал, что очень сожалею, что черт с ней, с поездкой, и что завтра постараюсь сдать билеты и вырученные деньги тоже отдам ей, все до последнего пенни.
